Вадим Сквирский: «Свое право заниматься профессией нужно доказывать бесконечно»

Вадим Сквирский: «Свое право заниматься профессией нужно доказывать бесконечно»

Морщинки лучиками разбегаются вокруг льдинисто-голубых глаз, внимательно наблюдающих, изучающих, подмечающих. Едва заметно меняется мимика на лице, словно находящемся в непрекращающейся метаморфозе; на лице, принадлежащем тому, кто познал множество жизней, имён, старых-новых ролей. Меняется тембр голоса, манера речи: то вкрадчиво и спокойно, то эмоционально и ярко, точно на сцене перед зрителем, Вадим Сквирский (режиссер и актер Небольшого драматического театра), рассказывает о непростых характерах, «адвокате роли», профессиональной деформации, работе во время пандемии и новых постановках, вскрывает «производственную театрально-кинематографическую кухню» и делится особенностями преподавания актерского мастерства.

— Вадим, для Небольшого драматического театра было выбрано весьма удаленное расположение от центра города. По какой причине выбор пал именно на проспект КИМа, 6 (прим. Musecube – адрес театра)?

— Изначально предполагалось, что здесь будет только временная репетиционная точка, пока не найдётся более приемлемое помещение для театра. Но у театров есть государственное задание. Есть план по количеству спектаклей, премьер, проданных билетов и так далее, и мы, как бы то ни было, должны его выполнять. А вышло так, что выполнять его негде. Поэтому нам пришлось здесь построить зал и играть спектакли.

— И какое количество спектаклей приходится играть в месяц?

— Плюс — минус пятнадцать спектаклей.

— Из-за пандемии возникла пауза в работе театров на несколько месяцев. Как в данном режиме функционировала  ваша труппа, чем вы занимались?

— Лев Борисович Эренбург (художественный руководитель НДТ) с Машей Долматовой (пресс-атташе) дописывали книгу «История с географией», презентация которой  пройдёт в ближайшее время. Мы должны были работать онлайн, как и другие театры. Таня Рябоконь (актриса) придумала передачу «РаZOOMные встречи» — интервью с артистами. Маша Семёнова (актриса)  – передачу «Мария про-то-и-про-это», где она рассказывала, скажем, о Нике Самофракийской. Хельга Филиппова (актриса) делала мультфильмы. «Альбанова & Белоусов бенд» давал онлайн концерты. Пели, читали стихи. В какой-то момент, когда надоело петь и читать стихи, я смотрел онлайн беседу Андрея Могучего и Марины Давыдовой, они рассуждали на тему, возможен ли театр в сети. И у меня завертелось в голове слово «конференция», всплыло название «Иранская конференция» — пьеса Ивана Вырыпаева, которую я, на тот момент, еще не читал. Я тотчас нашел текст, прочитал, разослал артистам, и мы коллегиально заключили, что это материал для zoom постановки. Причём, на сцене я бы эту пьесу ставить, наверное,  не стал.

— Почему?

— Понимаете, весь спектакль идёт конференция по «Иранской проблеме». Очень упрощая историю, можно сказать, что решать глобальные проблемы пытаются люди, которые «путаются в собственных соплях». Очень авторитетные люди! Их личная жизнь полна неразрешимых противоречий. Конференции, в традиционном виде, — формат неповоротливый. Это сцена, кафедра, стулья, камеры, регламент, люди в костюмах. А если нужно «проколоть» личное, больное? Нарывы проще вскрывать дома, богаче возможности, потому что дом и сожители свидетельствуют о хозяине. Например… Герой разнервничался, дернулся, тряхнул компьютер, сместил камеру и открыл постороннему взгляду, то, что публиковать не собирался. Или герой – алкоголик, который привык сглаживать углы рюмкой водки. На сцену он её не понесёт. Потерпит, потом выпьет. А дома… тем более жизнь подбросила пандемию, и никому не нужно объяснять, почему конференция переехала в ZOOM. В итоге получился такой полнометражный фильм.

— О чем эта «Иранская проблема»: она касается жизней обычных людей?

— Конечно! Это какая-то условная «Иранская проблема», как у Шукшина «проблема шаманизма в районах крайнего севера» — нет такой проблемы. Иран — только повод поговорить о том, что  действительно волнует всех, думаю, и иранцев в том числе. Это все проблемы разом!  Это вечные вопросы: откуда мы и куда идем, в чём смысл жизни, как всё устроить так, чтобы возлюбить друг друга, и всем — всем жить в любви и согласии и так далее.

— Где проходили съемки фильма?

— Съемки проходили в квартирах, на задворках «Эко-лофта MORE PLACE», в отеле «Росси», за что огромное спасибо дирекции отеля.

— Где, когда можно увидеть этот фильм?

— Я надеюсь, в ноябре выпустим премьеру. Мы решили сделать спектакль, частью которого будет этот фильм, а дальше то, что, собственно, нам запрещали со студенческой скамьи. Есть такой моветон в театре, когда начинают оправдываться, защищаться. Эренбург говорил нам: «Об этом вы расскажете ночью жене под одеялом», и ещё: «Мы не в суде».

— Что это означает?

— Это то, о чем западло рассказывать зрителю:  что не получилось, почему не получилось, в чем были сложности, что хотелось в идеале.  Мы хотим нарушить табу, пошутить на эту тему, а может и поплакать, потому что в этом фильме тоже кое-что вышло не так, как хотелось. Будет иммерсивный киноспектакль. Это как бы кинопремьера и встреча с творческой группой… Дальше рассказывать не стану, чтобы сохранить интригу и не лишать зрителя возможности удивиться.

— Одним словом, это будет правдивый спектакль «без купюр»?

— Да, да, вскрывающий производственную кухню.

 

— Иммерсивный театр сейчас востребован, судя по рекламе, публикациям. Получается, вы также переходите постепенно от более классического представления о театре к иммерсивному, когда зрители становятся частью постановки?

— У нас это будет первая попытка, посмотрим, чем она обернется. Такой стратегической задачи нет, просто интересно. Мы не гонимся за модой, но слушаем шум времени.

— Вернемся непосредственно к Вашей личности. Вы закончили режиссерское отделение, но при этом сейчас активно играете в спектаклях, снимаетесь, преподаете…

— Играю, снимаюсь, ставлю и преподаю.

— В чем секрет, как получается совмещать все это, учитывая, что в сутках всего 24 часа?

— Я работаю без выходных. Есть короткие новогодние каникулы, затем летние. Выходные у меня, если и возникают, то совершенно случайно.

— Это был осознанный выбор — загрузить себя по полной программе? Или «так получилось»?

— Так получилось, наверное. Я, слава богу, люблю свою работу и плохо умею отдыхать. Хотя с возрастом… (задумывается). Я раньше совсем не умел отдыхать!  Даже когда приезжал на курорт, день лежал на пляже, а потом нужно было куда-то бежать, осматривать достопримечательности. Сейчас я лучше умею лежать на пляже, но все равно даже это лежание связано с какими-то думами либо о театре, либо о кино, либо о чем-то сопутствующем, потому как бывали в моей жизни приключения с написанием сценариев. И сейчас я пьеску написал по мотивам «Господ Головлевых» и ставлю ее.

— Сегодня (прим. Musecube – в день интервью, 3 октября) Вы играете в «Братьях Карамазовых»: расскажите про свою роль. Судя по фото, это спектакль не по классическому произведению точь-в-точь: Вы привнесли свое видение.

— Думаю, что любой режиссер привносит свое видение, чужими глазами не посмотришь.

Внутри этого спектакля я фигура случайная. Спектакль рождался как диплом предыдущего курса, на котором я преподавал. Я соучаствовал в его создании, как помощник Льва Борисовича, как режиссер. Но обучение закончилось, кого-то из студентов взяли к нам, остальные разбрелись по другим театрам, и образовались лакуны, которые нужно было заполнять из ресурсов нашей труппы. Так  я стал поляком Мусиловичем.

— Какие персонажи, сыгранные Вами, вызывают наибольшее отвращение лично у Вас?

— Нет таких! Есть такое понятие «адвокат роли». Если тебе довелось кого-то играть, ты становишься его защитником. Каким бы ни был персонаж, необходимо понять его субъективную правду, примерить на себя. Я всегда за своего персонажа, всегда его оправдаю, мне его играть, нет других вариантов. Говорят еще, что нет плохих людей, есть неудачные обстоятельства. Если, конечно речь не идёт о клинической патологии.  Если человек клинический сумасшедший, его логику понять невозможно. Нет истории человека, есть история болезни, а историей болезни пусть занимаются врачи.

— Есть такой персонаж, которого Вы глубоко поняли и оправдали для себя?

— Этот вопрос, наверное, к зрителю, если его что-то зацепило. Мне о себе так говорить не пристало, нескромно как-то. Потом, работа эта не прекращается, она сродни исследовательской: ты периодически что-то открываешь. Идеал недостижим, и можно бесконечно ковыряться в попытке  этот идеал достичь.

— Идеал существует? Или это все очень субъективно?

— Какая разница: есть бог или нет бога, если жить надо так, как будто он есть.

— Здесь также?

— Да, надо постоянно стремиться к нему, может хоть чуть-чуть приблизишься.

— Вадим, какие персонажи, характеры наиболее интересны для Вас, как в кино, так и на сцене? В сериале  «Мост» очень сложно однозначно охарактеризовать вашего персонажа: убийца он, или маньяк, или отчаявшийся человек, или у него что-то произошло, и теперь он видит мир иначе.

— Мой персонаж пытается восстановить справедливость. Вы все верно подмечаете, но там нет никакого «или». Там есть союз «и», потому что он и плохой, и хороший, и отчаявшийся, и, по факту, убийца, и у него так все сложилось в голове, что он иначе видит. Тут нет никакого противоречия. Человек – сложная подвижная система.

Положительный или отрицательный персонаж — это убогая характеристика. Это ощущение может сложиться в результате, вроде послевкусия. Положительными персонажами в чистом дистиллированном виде бывают только святые праведники. Отрицательный персонаж всегда имеет свою правду. Есть даже такое правило: играешь хорошего персонажа, ищи, где он плохой; играешь плохого – ищи, где он хороший, живее будет. Иначе становится дурно от беспощадной приторности или омерзительной горечи персонажа.

 

— Вы поставили спектакль, отыграли его, пришли вечером домой и поняли, что было хорошо. И Вам это нравится, Вам не хочется ничего добавить…

— У меня такого не бывает. Как правило, когда дело сделано, наступает вакуум. Есть момент премьеры, короткий праздник, дальше — пустота, и тебе надо набраться сил на новый поступок. Я выплеснул все, что мог, я практически умер в этом! Нужна какая-то живая вода, воскресение.

— Что становится этой живой водой?

— Время, товарищи, книги, фильмы, новые идеи.

— …это жизнь в постоянном волнообразном состоянии: подъем, пик, спад и т.д.

— Конечно. Каждый день так!

— Это просто маниакально-депрессивный психоз получается!

— То тебе кажется, что ты, извиняюсь, г***но, то – что ты гений.

— Это не сводит с ума?

— Нет, пока юмор спасает (смеется).

— То, что говорят про актеров, про их ранимость, легкое вхождение то в одно, то в иное состояние — это правда?

— Актеры, они разные. Есть, конечно, какие-то профессиональные деформации, ну, наверное, актёры более психически подвижны. Тебе надо плакать, смеяться, жить на сцене, из собственных нервов ткать ролевую ткань. Но это люди и веселые, любящие друг друга разыгрывать. Если бы этой легкости рядом с этой тяжестью не существовало, то, вероятно, все действительно оказались бы в дурдоме.

— Какие у Вас профессиональные деформации?

— Я думаю, широкий спектр, но, в частности, из неприятных «нормальному» человеку, это привычка наблюдать за собой и другими даже в трагические моменты.

Я могу оплакивать близкого человека и в тоже время думать, как, например, вот тот страдает, как он что-то сделал, какой жест, потому что трагическое тоже «кладется в копилочку». Мне надо подмечать, чтобы потом использовать в работе, так как вся драматургия — это драматургия экстремальных моментов, обостренных обстоятельств. В драматургии всегда кто-то кого-то убивает, насилует, предаёт, любит до смерти, так как это концентрат жизни.

— Зрители сильнее реагируют, когда на сцене происходит что-то яркое, счастливое, позитивное? Или зритель наиболее отдается драме, трагедии, тяжелым моментам?

— Я думаю, он больше отдаются сплаву одного с другим, как это и бывает в жизни.

Пример. Идёт отпевание близкого мне человека. Старик, друг умершего, сидит, плачет. На лбу у покойного бумажный венчик. Старик подходит прощаться, целует покойника в лоб, венчик приклеивается к губам, старик долго пытается отплюнуть бумажку и заплёвывает покойника. В такие моменты,  чем больше ты пытаешься соответствовать торжеству и необъятности горя, тем нелепее это выглядит. Всегда бок о бок идет трагическое с комическим.

— Но тогда умение все подмечать — это не минус, а плюс.

— Ну, со стороны, я вместо того, чтобы подлинно переживать потерю близкого (хотя я её подлинно переживаю, такая двойственность), что-то со сладострастием исследователя записываю в условный блокнотик. Но для меня в этом есть терапия. Работа спасает, позволяет абстрагироваться.

— Бывают случаи, когда актер отдается настолько роли, что это сводит его с ума?

— В моей практике, в практике нашего театра, такого не бывало. Но, в принципе, это опасная среда. Актёр всегда находится в нескольких ипостасях: он и артист, и персонаж, и, немножко, в зрительном зале. Такое диссоциативное расстройство идентичности. Надо быть очень здоровым человеком, чтобы не свихнуться, живя в психушке.

— В зрительном зале?

— Конечно! Ты же дышишь одним воздухом со зрителем. Зритель очень активно влияет своей реакцией на то, каким будет спектакль.

— Если зрители сидят с непробиваемыми лицами, или наоборот, реагируют бурно, то спектакль пройдет по-разному?

-Конечно. Со зрителем спектакль может родиться, достигнуть расцвета, но может и умереть. Дурацкий пример. Когда Вы разговариваете с кем-то, шутите, и это находит бурный отклик в вашем собеседнике, он хохочет взахлеб. Вы же чувствуете подъём, Вам же хочется еще больше шутить! Это провоцирует на какие-то юмористические подвиги. Примерно того же рода история: ты чувствуешь, что им нравится, тебя это вдохновляет, и ты улетаешь в заоблачное.

А когда чувствуешь, что зал реагирует как-то негативно, с неприятием, тебя это гасит.  Но, положа руку на сердце, это тоже может стать топливом. Тебя злит, ты начинаешь существовать вопреки. Это тоже даёт энергию. Из любой энергии надо учиться добывать творческую.

— Из какой проще добывать эту энергию?

— Из позитивной, конечно. Правда бывает так, что зал тебе кажется враждебным, молчаливым (ты привык, что в определённых местах смеются), а он просто внимательный. И на поклоне встаёт и взрывается аплодисментами.

— Чему Вы учите своих студентов?

— Добру! (Смеется).

Я шучу. Профессии. Как говорит Эренбург, пытаемся учить ремеслу, ориентируя на искусство.

 

— Каждый учитель дает что-то свое. Предмет может быть один, но выходя именно с вашего курса, с вашей пары, что для себя выносит студент? Вы не общались с учениками, что они чувствуют, что для них важно, почему они хотят учиться именно у Вас?

— Не говорил с ними об этом. Я надеюсь, что они приходят, смотрят на то, что мы делаем, и их убеждает результат. Они хотят уметь то, что умеем мы.

— Есть понятие «идеального» ученика?

— Наверное, это талант, о котором мы стараемся не говорить, потому что это тоже какая-то идеальная категория. Берем мы его с некоей предрасположенностью к тому, чтобы заниматься профессией, а там – есть талант или нет, покажет время. И желание учиться, трудолюбие.

— Бывают студенты, которые не хотят учиться?

— Бывают! Таких студентов отчисляют. На первом курсе мы, как правило, делаем акцент на трудовые вложения. Даже если человек не раскрылся, но много работал, мы даем ему время. А вот если он ничего не делал,  мы его отчисляем.

— Талант — это врожденное или воспитанное, приобретенное?

— Предполагаю, и то и то. Но без предрасположенности делать здесь нечего: она должна быть. Талант надо доказывать, свое право заниматься профессией нужно доказывать бесконечно! Без труда…

Мы говорим, давайте забудем о талантах, мы здесь все не Моцарты, и давайте просто дело делать.

— И забывается? А если человек «фонтанирует», он не может саму эту фразу переварить?

— Я таких не встречал: такой человек похож на идиота, мне кажется. Человеку, который занимается творчеством, присущи сомнения в себе, в том, что он делает.

— Вас часто одолевают сомнения?

— Да все время!

— Что наиболее страшно в процессе постановки, в игре, написании пьесы?

— Страшно, что не получится. От этого никто не застрахован.

— Кто определяет, получилось или не получилось?

— Наверное, зритель.

— То есть актеры, режиссеры, по сути, всю жизнь свою зависят от зрителя?

— Да. Понимаете, театр – это такая штука, которая существует сейчас. Мы, к сожалению, не можем,  как Ван Гог, как Кафка рассчитывать на посмертное признание.

— …в отношении кино?

— С кино, в этом смысле, проще – это «плевок в вечность». Его можно посмотреть потом, оценить задним числом.

— Что ближе Вам: кино или театр? Какие основные различия, если смотреть изнутри, в актерской игре?

— Прелесть театра в том, что ты там жизнь проживаешь от и до, от рождения до смерти. Сейчас. А  кино — дорогое производство. Все снимается в хронологическом беспорядке: можно сегодня умереть, а в конце фильма родиться. Ты эту жизнь проживаешь фрагментами. Потом, как правило, у тебя нет возможности долго и кропотливо работать, ты должен быть предельно сконцентрирован и в максимально сжатые сроки выдать результат, при том, что всё мешает: в лютый холод ты должен играть жару, в жару — холод, и тому подобное.

Надо понимать, что нет такой возможности поиска, как у нас в театре. Мы пока можем себе позволить роскошь долго делать спектакли

— Значит ли это, что кино более скупо на эмоции, самоотдачу?

— Нет. С эмоциями и самоотдачей всё в порядке. Просто условия более жёсткие. Здесь зависит от того, кто и что может себе позволить. Герман снимал «Трудно быть богом» 15 лет. Он в статусе гения мог себе позволить поиск; не все в таком статусе находятся. Тарковский три раза переснимал «Сталкера» – великое кино. Но в кино это просто единицы.

— Существуют фильмы, которые Вы можете выделить как максимально приближенные к тому, что происходит на сцене в театре по эмоциям, по отдаче, постановке?

— Я назвал уже двух режиссеров. Еще люблю Триера.

— Что у него?

— Наверное, больше всего «Рассекая волны». Хотя, все что он делал, мне очень интересно.

— Что зацепило конкретно в этом фильме?

— Это какой-то наиболее человечный фильм, тёплый. Мне кажется, что этих героев он любил. А в последующих фильмах он всё больше и больше препарирует ситуацию с хладнокровием ученого. Но, поскольку определять что-то можно только находясь вне системы, он становится всё более учёным и менее человечным. Вот что сделал бы князь Мышкин, думает он, к примеру, если бы у него терпение лопнуло? И появляется «Догвилль». А может, просто он уже в такие бездны заглянул, смотреть в которые мне мешает инстинкт самосохранения.

— В театре есть проблема «отцов и детей», поколений? Есть конфликт?

— Есть. Все в жизни конфликт. Вне конфликтной природы все умирает, потому что вне конфликта происходит застой со всеми вытекающими последствиями.

Как-то я смотрел телевизор и наткнулся на серию «Секретных материалов», которая меня сразу зацепила, так как она отличалась от всех предыдущих какой-то иной природой. Там была волшебная лампа. Волшебная лампа попала к персонажу Дэвида Духовны, и он вызвал джина, который готов был исполнить желание. Духовны загадал, чтобы никогда не было войны на земле. И дальше все остановилось, все замерло: люди, машины, жизнь, потому что война — это пиковая фаза конфликта, а любое движение начинается с конфликта, потому что трение – это тоже конфликт. Иначе все встанет.

А что касается отцов и детей… Театру нужна новая кровь, но нужна и старая. Молодые приносят  взрывную энергию, юношеское дерзновение, старые блюдут традиции, хранят опыт. От их столкновения должны искры лететь.

 

— Говоря о традициях… Какие сложились в НДТ?

— Традиционно репетируем мы этюдным методом – это такая рабочая традиция.

— Что значит «этюдный метод»?

— Мы самостоятельно готовим этюды по пьесе, потом приходит маэстро, смотрит, разбирает, задаёт вектор движения. Потом у нас, как правило, нет распределения ролей: на первом этапе все пробуют, что хотят. Далее, путем долгой фильтрации, выбираются  наиболее интересные ролевые попадания. Там много слагаемых. Вот такой способ работы.

У нас этот метод единственный. Материал берется в попытке занять в нем всю труппу, хотя это не всегда получается, труппа выросла.

— Сколько сейчас в ней человек?

— Человек 20. Она небольшая, но поскольку все делается долго, кропотливо, то надо стараться всех занять максимально полнокровно. Это проблема. Особенно с женщинами, потому что пьесы написаны преимущественно для мужчин. Женских ролей меньше.

— Как в вашем случае проходит кастинг в кино? Вас приглашают пробоваться на роль, Вы сами инициируете пробы, когда готовится какой-либо новый проект?

— На кастинги я сам никогда не навязывался. Мне либо звонят ассистенты, либо мой агент, и приглашают. Или, очень редко, режиссер. Иногда бывает так, что не приглашают на кастинги, но говорят, что я утвержден куда-то без проб:  узнают, хочу ли я, могу ли сниматься.

— Расскажите, пожалуйста, о премьерных спектаклях.

— Мы выпустили «»Короля Лира, которого делали почти 5 лет. «Лир» уже номинирован на «Золотой софит», как лучший спектакль малой формы за лучшую режиссуру, лучшую мужскую роль, лучшую женскую роль.

Сейчас, надеюсь, будет «Иранская проблема». Я репетирую спектакль по мотивам «Господ Головлевых», не знаю пока, как он будет называться.

Мы только что начали делать «Чайку» Чехова, которую поставит Лев Борисович. Также, надеемся, что студенты 4 курса, которым по программе полагаются «одноактовки», задействуют артистов нашего театра, и наиболее удачные одноактные спектакли войдут в репертуар. Ещё студенты второй год работают над «Ёлкой у Ивановых» Введенского. Есть основания предполагать, что спектакль сложится.

— Масштабные планы в рамках маленького (в плане занимаемой территории) театра.

— Это трудные условия! Нам уже очень тесно здесь. Мало репетиционных закутков. Нет закулисного пространства, кроме как отгороженного занавеской, и все играющие в спектакле люди вынуждены сидеть очень тихо, а это невозможно из-за переодеваний, подготовки реквизита. Но что поделаешь, надо как-то выживать! Начинали мы как независимый театр. А сейчас у нас есть и монтировщики, и кто-то шьет нам костюмы, и замечательный завпост, который латает декорации, директор, администрация, и все же есть помещение, в котором нас пока никто не тревожит.

С Вадимом Сквирским беседовала Алена Шубина-Лис

Фотографии Владимира Филиппова


Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Этот сайт использует Akismet для борьбы со спамом. Узнайте, как обрабатываются ваши данные комментариев.