Не представляю ощущение человека, пришедшего на премьерный спектакль «Лавр» и не прочитавшего книги. Раздражение и растерянность? Попытка собрать пазл без намека на оригинальную картинку? Опереться не на что. Отсюда смешки в трагических местах, и какая-то общая нервозность. Тяжело было прорваться через хождение актеров по сцене в течение первой четверти часа… обрывочные фразы, предметы, которые то ли категорически что-то символизируют, то ли для пущей средневековой важности лежат. Я с тоской начала ждать момент, когда зрители начнут выходить. А я такие моменты не люблю. Но зрители в зале, похоже, не любили, как и я, поэтому с двойным вниманием принялись ждать завязки. И ожидание было вознаграждено. Как, впрочем, вознаграждается рано или поздно любое ожидание.

Хаос на сцене стал постепенно организовываться в космос, обрывочные фразы — в монологи и диалоги. Хотя диалоги были осторожными, полумолчаливыми. За героев всегда говорил кто-то другой — всегда неожиданный другой. Сами за себя герои могли только кричать, вырывая из себя каждое слово через боль. К концу первого акта я, наконец, поняла зачем были нужны эти томительные передвижения. Это было похоже на тасование карт. В чьих-то умелых уверенных руках люди-судьбы-карты мелькали и терялись, появлялись, показывая свой статус и масть, и даже иногда в спешке раздающего, выпадали на стол, задержавшись на нем чуть дольше остальных, но той же решительной рукой убирались обратно в колоду.

Борис Павлович — режиссер спектакля «Лавр» взялся за тему тяжелую, неблагодарную, некоммерческую в широком смысле, но максимально развязывающую руки. Личные отношения — звучит приятно для уха и притягательно для глаз, как вечернее расшторенное окно. Личные отношения с Богом — звучит как эпитафия, надпись на камне, татуировка. Точка. Здесь не уместны комментарии. Точнее, в них нет смысла. Это ничего не изменит. Ты никогда не попадешь в чьи-то «личные отношения с Богом». Когда я читала «Лавра», моя мысль как раз от самого Лавра была далека, у меня всегда так бывает от сильной литературы — кто кого переварит, так как чтение — это некий выход из контекста, из тела, из живого организма книги. А тут сидишь и все осознаешь. Но вокруг такое все неестественно-расплывчатое, и от этой неестественности голова едет, как если бы тебе со здоровым зрением пытались навязать очки. Борис Павлович в своих интервью еще на этапе создания спектакля несколько раз употреблял фразу «обслуживать текст», и высказывал опасение по поводу такого восприятия спектакля. Спектакль — отдельный продукт, я полностью согласна, как ребенок — абсолютно самостоятельная отдельная личность от матери. Но в случае с ребенком мать желательно почитать, по крайней мере, в традиции христианской.  И спектакль имеет корни, коих разумно держаться. Режиссер «Лавра» рассказал, что сценарий — это, по сути, мозаика из показавшихся важными актерам мест романа. Ну…почему бы нет.

В «Лавре» Водолазкина история схожа с житием и историей любви Ксении Блаженной, но тут история мужская, отчего намного более громкая. Не знаю, почему. Наверное, потому, что вокруг самоотречения женщины обычно только тишина и боль. А тут путь, в каждой точке которого — действие.

XV век. Чума. Ребенок по имени Арсений, оставшись сиротой, попадает в дом одинокого травника-лекаря, который становится его приемным дедом. Когда дед Христофор умирает, Арсений сам начинает целительствовать. К нему в дом приходит прокаженная Устина, которую он также исцеляет, принимает ее как дар, и живет с ней, скрывая от всех. Арсений скрывает ее даже беременную. Она является для него тем, о чем не говорят с другими, даже если это выглядит безумием. Повитуху на роды вызвать он отказывается — пытается принять роды сам, но ребенок и Устина умирают. И вот с этого момента для Арсения, (в дальнейшем — Устина, а в монашестве — Лавра) начинается история долгого пути отмаливания греха невольного убийства.

«…Когда читаешь, ты воображаешь средневековье. Изображая его на сцене, мы бы совершили предательство по отношению к Евгению Водолазкину, — говорит режиссер Борис Павлович. — Он пишет о голом человеке на ветру, не защищенном ни от погоды, ни от лихого человека, ни от времени. Самое средневековое у него и у нас — одновременность всего и сразу». Поэтому (что касаемо внешнего) в первом акте наш взгляд несколько упирается в бетонный конструктивистский забор, окружавший, как правило, советскую стройку. Возможно, каждый для себя прочтет в этом еще один зашифрованный образ.

Декорации Лавра — это вообще боль.  Мятые полотнища представляют из себя нечто от пэчворка до супрем Малевича и выглядят неуместно. Борис Павлович — прекрасный инклюзивный режиссер. И я подумала, возможно, сама тема «Лавра» до определенной степени — инклюзия. И «неуместность» в данном случае естественна? Но при этом спектакль получился на удивление сердечным. Не духовным, и даже не душевным — именно сердечным. Может быть кардиограмма событий спектакля несколько аритмична, но он однозначно живой — ему хочется приносить апельсины и рассказывать, сидя на краешке сцены в белом халате, о своем понимании текста.

Лена Ле специально для Musecube