Московский театр юного зрителя, спектакль “Слон”, режиссер — Генриетта Наумовна Яновская.

 

Прошло почти 100 лет с того исторического периода, когда возникли сами понятия “уборочная” и “колхоз”. И теперь, когда по всей стране напоминают о них лишь покосившиеся стелы да руины коровников, пришло время спектаклей о том времени.

 

Пьеса Александрв Копкова “Золотой слон” выбрана Генриеттой Наумовной не случайно. Судьба писателя, судьба его произведения печальна: запретили не просто пьесу, запретили человека. И понадобилось сто лет, чтобы занимательная ироничная история взошла на театральные подмостки.

 

Фантастический, на первый взгляд, сюжет — колхозник Гурьян Мочалкин возжаждал лучшей жизни, докумекал и нашел клад Стеньки Разина. И притащил в избу золотого слона. Статуэтку. С “брульянтовыми глазами”.

 

И мыкается с этим богатством всю пьесу. Здесь и одноколхознички, здесь и голова сельский, Курицын, здесь и покаявшийся воришка, и дети, и марксист-сынок. И даже поп, желающий душу продать.

 

И весь этот балаган два часа без антракта. Пожалуй, отсутствие антракта — единственный недостаток постановки. Все остальное — смотрится на одном дыхании.

 

Александр Тараньжин в роли Гурьяна-слоновладельца врывается в действо через окно и занимает все пространство сразу. Зрителю по душе простоватый хитрован, мечтатель-предприниматель. Есть в игре Тараньжина та подкупающая черта, хорошо знакомая нотка, что была в работах Михаила Евдокимова. Крестьянин-“евдокимовец”, добрый и честный, в чем-то лукавый, в чем-то простой, как копеечка. Живой и близкий каждому типаж крестьянина, что и сам не рад случайному богатству, всеобщему вниманию и суматохе. И приходится ему проявлять всю смекалку и широту души. А куда ж без них? Никакие колхозы не истребили русского духа.

 

Слон золотой повергает в шок и голову колхоза, и попа, и селян, и зрителя. Фантастика отступает, начинается балаган. Сказка? Скорее, сказ.

 

И крутится все вокруг хвоста и хобота, и страсти кипят, и душа то развернется, то обратно свернется.

 

Понятное каждому желание — удрать туда, где нет колхозов, нет кризиса, а есть только сытая “жизня” да все купить можно. Вера в то, что есть где-то утраченная Воля Мужицкая, Земля обетованная. Но режиссер не углубляет эту тему, утраченного рая. Наоборот, там, где сытно, там и кризис, а там, где все купить можно, там слона на всех не хватит. И если сына профессором сделать еще можно, то “дочу, вроде бы умную, а так дуру” превратить в красавицу не получится. Не было во времена Копкова эстетической пластической хирургии. Зато в наши — она есть. Толку мало, слон — не бесконечен, никуда не денешься.

 

И чертик на трубе восклицает: “Как мечтает, как мечтает!” — слушая полет мыслей Мочалкина. А весь полет упирается в то, что “да от нас хоть три года скачи, никуда не доскачешь”. И под дулом берданки строят из портков “держабель”, и сбегает со слоном Гурьян. И сверзается с небес прям на свинарник. Жив остался да слона потерял.

 

Пьеса, которая так и не прогремела в свое время, начинает звенеть колокольным звоном. Это не слон на сцене, это наша русская мечта — чтоб все, наконец, наладилось — вечно падает в свинарник. И кризис — что в головах, что на словах, что на планете нашей — вот уж целый век не кончается.

 

Вот только таких идейных “голов” уж не осталось. Наивности и простоты не встретить, не хайпово, а отвечать за колхоз, как и за базар, никто не хочет.

 

Что нам сокровище, коли невозможно им воспользоваться. Разве что хвост отломить да продать “частнику”? А что там, с хвоста возьмешь? Ботов дочуре и то не справит никак Гурьян, так и бегает она в лаптях, удесятеренных художником спектакля. ЛЕФ-овская памятка от него же — посконные рубахи, на которых крупными буквами написано, кто таков. И плакатно-агитаторская декорация — изба да труба. И дирижабль из портков.

 

Да и слон — это уже Соловецкий лагерь, а не только хоботное. Да все у нас так и было в XX веке — и богатство не в радость, и колхоз не своя земля, и судьба не индейка, а птица глупая, непонятная и прожорливая.

 

Но спектакль Генриетты Наумовны Яновской — богат. Комедия, балаган, а не приходит на ум ни Comedy club, ни “Аншлаг”, ни Петросян — и за это спасибо и поклон низкий. Смех в зале не угасает, но и не взрывается, он просто снисходит на тебя, добрый и чистый, искренний и живой. Зрители смеются легко, как дышат, не впадая в хохот, но и не умолкая. Дыхание зала сливается с дыханием балаганного действа на сцене. Это не Гоголь, но и не Мольер, не Салтыков-Щедрин, но и не Зощенко. Актеры на сцене осторожно, но крепко держат живую нить к каждому сердцу, что, как “держабель”, парит, но не буянит.

 

Внимание не отвлекается, интерес не угасает. Не хватает антракта — освежиться, выйти, размять ноги, пройтись. Большинство зрителей старшего возраста, им нужен антракт.

 

Александр Тараньжин проживает два часа на одной волне — его герой на сцене бает, заговаривает зрителя и сам себя уговаривает, и всех, кто вокруг него. От золотого слона, от УК лукавого, от чертика зеленого — слово молодецкое.

 

Язык пьесы, язык Копкова сохранен, и для нас, живущих в XXI веке, даже этот язык — уже народный, уже фольклорный. Мягкость повествования, певучесть, красота слога — околдовывает. Характеры героев явлены — что жены Мочалкина, что сына, что головы колхоза — все в этом языке, уже утраченном. И долго после спектакля не можешь уйти от услышанного, от этой смешливо-ласковой манеры говорить.

 

Приходят на ум прибаутки, частушки, побасенки.

 

Курицын, голова колхоза, Игорь Балалаев. Вот уж кто удивил! Звезда столичных мюзиклов, недавних “Карамазовых”, грядущего “Портрета одной души” и “Хищников”. И вдруг — в красной гимнастерке, белой папахе и зеленых галифе. Голова, а по-нашему, председатель — отличная актерская работа, яркая комедийная роль. Любовно сделан его Курицын — от усов чапаевских до планшетки, от галифе до рупора. С чертовщинкой все угадано, все со вкусом тонким сделано.

 

На уборочную! И все на уборочную. Собрание! “Интернационал”, куда без него.

 

Слона! А слон-то ненастоящий.

 

Один голова колхоза выделяется из общего полотна — и костюм его ненадписан, и чуб у него, и все-то у него наособицу. И трубу шатал, и слона сломал. Он один уравновешивает балаган, но и сам — на весах этих качается, как чертик на трубе. Балалаев в который раз впечатлил универсальностью своего актерского дара — и мюзикл, и трагедия, и драма, и лирика, и теперь — комедия. Колхозный голова в спектакле — хорош, как червонец, объёмен, внушителен и беспомощен перед слоном золотым, как и все. Одна мизансцена с передачей клада народному “хозяйству” чего стоит. Без слов, на одной пластике рук, на одном посыле мышечном — а зритель уже все, все угадывает, все видит. Как и Тараньжин, Балалаев бережен к языку пьесы, к звучащему слову, даже единственный на всю пьесу матерок намечен с выверенной интонацией.

 

Режиссер и последний эпизод, чеховское “незаряженное ружье” не грозным напоминанием о Соловецком Лагере, но смешным содеял. Выстрелило? Выстрелило.

 

Убило? Да непохоже.

 

На убороч… на поклон! И актеры выходят на поклон.

 

Покидаешь МТЮЗ легким и чистым, словно почистили тебя от всего сегодняшнего колхоза-кризиса. Заговоренным — и от слона золотого, и от чертика зеленого, и от нашего века, и от современного русского языка.

 

Диана Галли специально для Musecube
Фотографии Елены Лапиной предоставлены пресс-службой Театра МТЮЗ