Михаил Гаврилов: Сцена – это место, где душа общается с душой

Михаил Гаврилов: Сцена – это место, где душа общается с душойК творчеству Михаила присматривалась и прислушивалась несколько месяцев, как и к его личности – многогранной, неоднозначной, загадочной. Загадочной от того, что иначе не назовешь человека, который будучи публичным, чудесным образом остается в тени: о нем известно многое, что касается учебы и работы, но – ничего, что выходит за рамки этих сфер.

Внешность и манеры, приятные во всех отношениях, молодого человека ушедшей эпохи – 19 – начала 20 века, сильный, глубокий голос, к которому он относится бережно, трепетно, проявляя заботу и внимание, усердно развивая данное природой.

На решение сделать интервью повлияла случайность – информация о предстоящем мюзикле «Призрак Оперы», в котором Михаил поет и играет главную партию. Нет, не в «том самом мюзикле» сэра Эндрю Ллойда Уэббера.

Об одной из самых романтичных и трагичных партий – о партии Призрака, о том, о чем обычно говорить не принято, «болезненно» – о страхах певца в юные годы, когда голос претерпевает изменения, о подходящих и неподходящих ролях, о важности адекватного восприятия своих желаний и возможностей, о свободе выбора творческого пути, о коллекционировании чувств, эмоций, смыслов, о любви и человечности, и о многом ином, важном не только человеку творческому, беседуем с оперным певцом и актером Михаилом Гавриловым.

— Михаил, предлагаю пропустить часть о том, как ты пришел в профессию, где учился, поскольку вся твоя жизнь по сути своей – это учеба, выступления, снова учеба, преподавание. Более того, обо всем можно прочитать в Википедии или в интервью, которые ты давал другим журналистам ранее.

— Кстати, сейчас снова учеба появилась. (Улыбается). Я начал учиться по специальности «Государственное и муниципальное управление» в Академии труда и социальных отношений в Москве.

В Москве жил, работал, много выступал и выступаю на различных столичных площадках, пел на сцене Кремлевского дворца и колонного зала Дома союзов, но впервые учусь в этом городе: для меня это такая премьера по жизни.

И эта учеба совершенно не связана с музыкой?

— Вообще не связана. У меня возникли мысли заняться управлением каким-то большим творческим коллективом, вроде государственной филармонии, театра. До этого я управлял коллективами, до сих пор есть свой продюсерский центр, в котором порядка 600 артистов, привлекаемых для различных мероприятий. И ранее работал на административных должностях, но это были должности внутри нетворческих коллективов: возглавлял продюсерский центр в Институте Госкорпорации «Росатом», руководил музыкальными проектами, фестивалями в музее-заповеднике «Горки Ленинские». Сейчас мне захотелось расширить компетенции именно в данном вопросе. Мои знакомые строят театр, и, возможно, когда я закончу учебу, в моей жизни появится еще такая тема, как управление творческим коллективом. Посмотрим.

Ты вечный студент!

— Да! Кстати, это очень молодит, потому что надо все время что-то читать, учить. Я самый старший на курсе, наверное, и это интересно. Жизнь – это все время какое-то стремление, цели, главное, не останавливаться.

Меня подстегнул к учебе тот момент, что это был последний год, когда можно было с непрофильного образования поступить сразу в магистратуру.

Когда человек постоянно учится, работает над собой, в принципе работает без отдыха, он либо как-то настраивает, уговаривает свой организм, и тот на него «пашет. Либо приходится принимать витамины, бады. Какой твой вариант?

— Я стараюсь находить все ресурсы в себе. Начал бегать. На мой взгляд, бег очень помогает сконцентрироваться, отпустить все обиды, все, что не получилось, начиная от каких-то личных моментов до тех, которые от тебя не зависят по жизни. Я бегаю от 8 до 10 километров через день на дорожке в спортзале. Так что, я себя спортом поддерживаю.

Ты нетипичен, скажем так, в плане фигуры, для академического/оперного певца, – стройный, спортивный. Обычно мы видим на сцене весьма крупного господина или даму.

— Кстати, ты сказала про вес… У меня был такой момент, когда мой учитель-наставник – всемирно известный оперный певец, говорил, что надо растолстеть, набрать вес.

— Зачем?

— Какие-то непонятные форматы, причем мне неясно, откуда они взялись. 20 век оперы, даже 21 век оперы – это большие люди на сцене, но с феноменальными голосами. Но как воспринимать персонажей, которые поют о любви, о страсти при явном возрастном и физическом не совпадении? Возьмем Онегина. Сколько ему лет было? 26 лет в конце произведения Пушкина и 18 вначале! Как его может петь почти пятидесятилетний человек? Или партию Чио-Чио-Сан, когда на сцену выходит певица лет 60-ти, хотя героине 15 лет?

Здесь должен быть момент того, что ты сам себе говоришь, что ты можешь, а что ты не можешь петь.

У меня тоже с этим были проблемы, когда я упирался в оперное искусство, и мне говорили, что я очень стройный, у меня голос не совпадает с внешностью. И оказалось, что это тоже проблема для всех, когда голос мощный, богатый, а внешность такая, как у меня. (Разводит руками). Сейчас, кстати, ситуация немного поменялась: в театрах начали понимать, что образ певца тоже важен.

— Не скажу, что этот аспект на первом месте, но, когда человек приходит в оперный театр, здесь я по себе сужу, он хочет не только слышать, потому что послушать оперу он может и дома на диске или пластинке.

— И как правило запись значительно лучше, чем то, что в театре, даже с лучшей акустикой. Театр – это действо.

У меня достаточно много знакомых крупных по телосложению и мощных по голосам, и я не считаю, что это что-то плохое, просто у каждого должна быть своя роль. Здесь не должно быть перегибов: «Ты толстый – иди из оперы. Ты худой. Мы тебя не возьмем».

Все конечно от голоса идет, от возможностей, но хочется, чтобы все-таки не было «форматирования».

Михаил Гаврилов: Сцена – это место, где душа общается с душой

— Вес певца на голос не влияет?

— Нет, голос – это душа, это абдоминальные мышцы, это правильное дыхание, хороший импеданс, правильное использование резонаторов – все перечисленное рождает мощность звука, звон, полётность и тембральную окраску голоса, и ничто из вышеперечисленного не зависит от веса.

А возраст? Со временем голос претерпевает изменения?

— Кто-то из великих говорил, что если до 40 лет не научился правильно, технично петь, то потом есть опасность потерять голос. И были такие выдающиеся певцы и певицы, даже лауреаты премии Грэмми, которых оставлял со временем голос в достаточно молодом возрасте, хотя есть примеры того, что люди и в 90 лет голос сохраняли.

— У них голос не менялся на протяжении десятилетий?

— Их голос оставался молодым. Голос – это что-то, не связанное с телом, в большинстве своем, если это природный дар. Если это какая-то химия, то конечно жизнь отражается на голосе.

— Расскажи, пожалуйста, простым языком, про основные типы мужских голосов.

— Если простыми словами, то получается, что у мужских голосов идет следующая градация: бас, баритон, тенор. Есть тенор-альтино и контртенор – очень редкие высокие голоса.

В каждом голосе есть еще деления, потому что есть драматический голос, а есть лирический. И это относится и к тенору, и к баритону. Только бас – это бас, но и здесь свои нюансы: есть центральный бас, есть очень низкий бас – бас-профундо (певцов, обладающим таким голосом называют «октавистами»), есть бас более высокий, ближе к баритону. Если бас вагнеровский – это одно. Бас у Мусоргского – это другое. Например, бас в «Борисе Годунове» совершенно другой, очень высокий местами.

— Твой «голос» также связан с «Борисом Годуновым»: ты пел партию Федора.

— Да, это было в детстве: я пел Федора до 15 лет, ездил с труппой Мариинского театра под управлением маэстро Валерия Гергиева по всему миру. Кстати, это была одна из вершин моего детско-юношеского творчества, моей карьеры в Мариинском театре. У меня очень рано началась музыкальная история: я пришел в детский хор Мариинского театра в 7 или 8 лет. Потом были прослушивания на сольные партии, потому что Валерий Абисалович Гергиев, как мне рассказывали, решил, что партии мальчиков должны петь мальчики.

— Кто пел эти партии ранее?

— До этого пели девушки – контральто, меццо-сопрано. Но иногда анатомию не скрыть: девушку на сцене видно. Сначала меня отсмотрели на Геральдино в опере Пуччини «Джанни Скикки», потом у меня случился Тришка в опере Сергея Прокофьева «Война и мир», которого я пел на Зальцбургском фестивале с Анной Нетребко и Дмитрием Хворостовским. В итоге у меня было 7 сольных партий в театре, и в 12 лет мне еще поручили партию Федора в опере Мусоргского «Борис Годунов». Партия большая, особенно для ребенка.

Я сначала присматривался к этой партии на гастролях в Японии, где его пел другой мальчик из хорового училища им. М. И. Глинки, где я также несколько лет учился. Потом уже я постоянно выступал с этой партией на сцене Мариинского театра, в Америке, на гастролях в Вашингтоне, в Финляндии и в других странах.

— Ты осознавал тогда, что это сложная партия, определенный уровень?

— Да, осознавал. И сам страх понимания того, что что-то может не получиться, пришел, когда у меня началась мутация, голосовые перестроения. Я помню, что лет в 14 поступал в музыкальное училище Римского-Корсакова, и летом, когда пел эту партию на исторической сцене Мариинского театра (тогда ещё не надо было добавлять слово историческая, т. к. она была единственная), голос приходилось придерживать, так как он срывался. Было очень страшно, что тебя как-то неправильно поймут, боялся зрительской оценки.

Я с детских лет на лучших мировых сценах, и для меня это большой творческий подарок, высокая планка с самого детства, к которой не все люди доходят даже в конце своей карьеры. Например, петь на сцене Метрополитен-оперы.

— Но при этом у тебя не развилась звездная болезнь. Ты остался нормальным, здравомыслящим человеком.

— Я так считаю!

— Я тоже так считаю. Это взгляд со стороны.

— А, ну спасибо! Тогда хорошо, тогда верю. (Улыбается).

— Были намеки на звездность, или ты всегда адекватно воспринимал свои выступления, осознавал, что это твоя работа?

— Были, конечно, какие-то моменты в детстве, когда чувствовал, что востребован. Но, во-первых, звездная болезнь очень быстро прошла, когда началась мутация, когда остался без голоса. Для меня это был перелом: привык, что нужен в театре, что меня пять лет все знали, любили, у меня был постоянный пропуск в театр, шли постоянно репетиции, спектакли, а потом в одну секунду перестал быть связан с театром, и было неизвестно, буду ли петь после ломки голоса.

Тогда я понял, что все происходящее – это только здесь и сейчас, и вообще это большая работа, и не только мое на сто процентов достижение. Здесь все сыграло роль: удача, природа. Я считаю, что каждый человек ответственный за то, что у него есть – дар, талант, поэтому я каждый день занимаюсь, пытаюсь развиваться, борюсь за себя, потому что есть люди, их не так много, которые не хотят, чтобы я где-то пел. Ты сам себе продюсер, ты сам себя продвигаешь, ты сам думаешь, что будет завтра.

Михаил Гаврилов: Сцена – это место, где душа общается с душой

— Ты сказал, что не все хотят, чтобы ты где-то пел. То есть «вставляют палки в колеса», ты кому-то не нравишься?

— Конечно. У каждого режиссера, директора концертного зала, вне зависимости от масштаба мероприятия, сцены, есть свои любимцы. Это было всегда, это нормальное явление для артистов. Но я считаю, это ненормальное явление для публики, потому что публике навязывают, кого она будет слушать, а кого нет.

Поэтому я в свое время уехал из Петербурга на Федеральный уровень, много выступаю в России и даже по всему миру. Сейчас намечаются гастроли, уже в четвертый раз, в Японию. Я для себя выбрал, что должен быть там, где меня ждут.

— Там, где тебя любят?

— Да, где меня любят. Но я никогда не отказываюсь от выступлений в родном Петербурге.

Я не ставлю себе рамки, много гастролирую, откликаюсь на предложения.

— На тему предложений: давай обратимся к самому, на мой взгляд, романтичному – к партии в мюзикле «Призрак Оперы».

— «Призрак Оперы», в котором начал петь 4 года назад, мы с тобой говорили, это не мюзикл, это спектакль. Получается, что в этом спектакле предстаю как драматический актёр и певец, причем пою не только мюзикловые арии, но и оперные. С «Призраком» я объездил уже много городов России, спел более 100 спектаклей, из которых, наверное, 70 были гастрольными. В конце марта еду в Кемерово и Новокузнецк.

— Уточню для наших читателей, что ты поешь партию Эрика, Призрака оперы.

Как ты попал в данный каст?

— Эта история выросла для меня из кино. Я снимался для канала ТВ-3, потом для канала Россия-1.

— В сериалах «Анна-детектив» и «Тайны Госпожи Кирсановой»?

— Да, в этих сериалах. Причем в «Анне-детектив» изначально я пел и играл на рояле, а потом мне уже предложили сыграть роль именно в качестве актера. Это был новый вызов, так как у меня не было такого опыта в кино. И для меня это оказалось радостью, что продюсеры и режиссеры увидели во мне актера. После этого случилось предложение с «Призраком оперы». И как раз-таки сделали акцент на то, что я же говорю в кино, значит и здесь смогу. Хотя кино и театр – это две совершенно разные вещи. Если в театре ты будешь делать подачу такую же, как в кино, то зритель уйдет.

Но благодаря кино у меня появилась возможность встречаться со зрителя в новом амплуа – в музыкально-мюзиклово-драматическом, в трагикомичном жанре.

— Когда узнала о «Призраке», была первая мысль, что ты поешь партию Эрика в мюзикле Эндрю Ллойда Уэббера. Сформировался ассоциативный ряд: есть Гастон Леру, есть его чудесная книга, есть Уэббер, его знаменитый мюзикл. Но то, что существует еще один мюзикл, стало для меня открытием.

— Книга взята таже, мюзикл по тем же мотивам, но композитор Мори Йестон (Maury Yeston) – тоже очень известный: на Бродвее, и не только, идут его мюзиклы. Часть музыки Йестона, но есть определенные вставки, «специи», — оперные мотивы, так как все же это Призрак именно Оперы. Кстати, я пою там «Демона» Антона Рубинштейна (вот такая у нас обрусевшая история получилась).

Для меня партия Эрика очень интересная: мне есть, что сыграть, я вижу переход от Призрака к человеку, от холодного, надменного, боящегося всего существа, многого не принимающего, к тому, кто полюбил, кто стал зависимым, в хорошем смысле, от этого чувства, ранимым. У Призрака появляется смысл жизни, он испытал чувство любви, но потом из-за любви он теряет всё, даже жизнь, хотя не жалеет об этом. И в финале он говорит, что все промелькнуло словно сон, а ведь это была жизнь.

Эта история перехода из какой-то субстанции в настоящего человека актуальна, на мой взгляд, для каждого человека. Мы родились для того, чтобы быть настоящими людьми, чтобы чувствовать, любить.

— На сцене в различных партиях ты показываешь определенные эмоции, чувства. Когда идет подготовка к партии, к роли, ты испытываешь эмоции персонажа в реальности, примеряешь на себя, или они полностью «сыграны, искусственны»?

— У меня есть набор определенных эмоций, что-то я испытываю сейчас, и считаю, что, например, любовь должна быть вообще постоянно в жизни каждого человека.

Есть набор эмоций уже пережитых. Что-то я, конечно, себе представляю, додумываю. Потери, радость, горе, катарсис, успех – это все должно быть в жизни артиста, иначе ему нечего будет рассказывать.

— Мне кажется, это те эмоции, которые ты еще не испытал, не знаешь их.

— Репертуар должен быть по возрасту. В итоге мы вернулись к тому, с чего начинали.

Понятно, что некоторые люди и в 25 лет могут все спеть, потому что у них все уже было.

— На тему ломки голоса не особенно кто-то говорит, я так понимаю, это очень болезненный эмоционально период. Какие существуют способы сохранения голоса после периода «мутации»?

— Смотри, понятно, что это все физиологические моменты, и происходят они иногда с 14 до 25 лет, – идет формирование голоса. Низкие голоса формируются чуть раньше, высокие попозже.

Обычно мутация голоса – это год, полтора, иногда три, если это затяжная мутация.

У меня мутация шла года два. В этот момент я уже учился в музыкальном училище, поступил на дирижерско-хоровое отделение, но даже не ходил на хор, потому что у меня была справка-отвод. Первые две пары я либо спал, либо работал, чаще всего второе, и это всех очень сильно раздражало, потому что никогда не было такого, чтобы люди с мутацией два года не ходили на хор. Считаю, что меня это спасло, в период мутации голоса важно не перегрузиться, потому что, когда голос не отвечает, срывается, а ты начинаешь мучить неокрепший аппарат, появляются узлы на связках. Это может в дальнейшем помешать в вокальной карьере. Начинать надо с занятий дыханием. А дальше надо начинать петь репертуар, который комфортный, который помогает оформить голос правильно, который не навредит. Были случаи, когда люди начинали петь очень тяжелый репертуар с высокими нотами, с очень низкими нотами, громкий по динамике, чего нельзя делать во время этого периода, и это отрицательно сказывалось в дальнейшем на их голосовом аппарате.

У девочек кстати тоже есть мутация, но она более спокойно проходит, безболезненно.

— Не знала про девочек.

— Да, да, это переход голоса от детского к женскому. Он происходит в этот же примерно период, что и у мальчиков, но девочки могут его более спокойно переносить.

Эмоционально, конечно же, тяжело, особенно для меня, когда я везде пел, и потом вот этот инструмент общения с людьми, с миром, когда зал рукоплещет, у тебя исчез. И ты не знаешь, появится он снова, или нет.

Но как-то так сложилось, что вроде что-то дали взамен. (Улыбается).

Михаил Гаврилов: Сцена – это место, где душа общается с душой

— Есть партии, которые для тебя сложны и эмоционально, потому что ты, как говорил, не пережил какую-то эмоцию в жизни, и технически?

— Технически я, как правило, добиваюсь всего, что хочу. То, что мне сложно эмоционально, я не беру. И этот выбор для меня важнее всего остального. Я исхожу из того, что я хочу спеть, что я могу, что во мне находит отклик, что я могу дать людям. Все должно быть от сердца, от любви, сквозь призму ума. Сцена – это место, где мы оголены, где душа общается с душой. Искусство должно делать людей лучше, находить все живое, все настоящее, чтобы люди после концерта пошли и сделали какое-то доброе дело, задумались над своей жизнью, получили ответы на вопросы. Мне кажется, сейчас такое время, когда все люди должны быть добрее друг к другу. Выбирая между помочь или не помочь, выбирать всегда помочь. Это важно, это показатель человечности, только так должно быть.

— Можем коснуться личных аспектов твоей жизни?

— Давай попробуем.

— Попыталась найти что-нибудь про твою личную жизнь в интернете, так как знаю, у тебя есть пул своих поклонников: это и девочки 16 лет, для которых молодой оперный певец – это нечто такое «Ах!», а также дамы, господа возраста наших родителей, дедушек, бабушек, которые говорят о тебе: «Какой хороший мальчик/юноша». Восхищение людьми искусства никуда не уходит.

— Мне, кстати, в личные сообщения писали, что я мечта родителей какой-нибудь девушки. Но, уверяю, это меня не знают близко, потому что я совершенно не мечта. Утро мое начинается с поиска голоса. Если он не находится, то у меня не очень хорошее настроение, пока я его не найду. Я вообще очень неинтересный человек в быту, но при этом ещё и сложный. И единицы людей меня выдерживают и готовы со мной как-то общаться в плане личном. Моя жизнь посвящена тому, что люди видят на сцене. Но до этого я сижу и занимаюсь по несколько часов, играю на рояле, пою, читаю, думаю, смотрю фильмы, хожу на выставки, чтобы найти в себе соответствующие эмоции. Много чего завязано на моей профессии.

— Тем не менее, каким должен быть человек рядом: человек противоположный тебе, пофигист – «а, ты голос ищешь, ну ладно, пойду сварю кофе, займусь своими делами»? Или такой же, как ты, погруженный в творчество?

— Только не люди творческих профессий! Это сто процентов нет!

— Про личное спросила потому, что про тебя ничего нигде не написано.

— Это же хорошо! (Расплывается в улыбке).

— Да, хорошо, но… В одной статье, которая называлась «Личная жизнь Михаила Гаврилова», с перечислением твоих успехов в творчестве, выступлений, было сказано, что ты женат.

— Нет, не женат!

— Не был? И детей нет?

— Вроде не был, детей вроде нет тоже. (Смеется).

— У тебя есть личная жизнь? Мы говорим не столько про романтичные отношения, а про какие-то увлечения, когда есть время на себя, и это время не связано с твоей работой, когда есть время на отношения с друзьями?

— Конечно есть. Но жизнь так расставляет приоритеты, что все меньше друзей остается, а может быть просто качество, которое вкладываю в слово друг или подруга, меняется. И ты понимаешь, что это была не дружба, или наоборот. Я вообще стараюсь очень редко произносить слова «друг», «подруга», «люблю», и так далее, потому что это очень личное. (Задумывается).

— Интимное.

— Интимное и очень ценное. Это как итог работы головы и сердца. Когда ты всех называешь друзьями, это замечательно, но странно… Я ко всем людям отношусь хорошо, особенно когда первый раз общаюсь с ними. Знаешь, если человек не делает для тебя ничего плохого, то это уже хорошо. Вот я себе вывел такое правило.

А если человек сделал что-то хорошее для тебя, то это просто замечательный человек!

Но к словам «дружба», «любовь» отношусь очень ответственно. И к слову «семья» тоже.

Я очень уважаю семью, как институт, как итог какого-то периода отношений, когда люди находят в себе силы создать семью.

Но я занят сейчас другими вещами. Для меня важна самореализация, поиск себя. Может быть, это не очень правильно, с точки зрения общих ценностей, но у артиста все-таки чуть-чуть другая жизнь. Мы – для людей, мы – не для себя.

— Твой дом (имеется в виду квартира, обстановка) – это отражение тебя, или это отражение твоей семьи – родителей, бабушек, дедушек?

—  Очень люблю все, что здесь есть. Мне нравится такой стиль…

— Немного антикварно-винтажный?

— Ну да, я сам как антиквариат. (Улыбается). В одном интервью как-то сказал, что хотел бы родиться в 19 веке: мне кажется, что тогда и жанры, в которых я работал, когда пел много старинного романса, были сильно востребованы.

Вот, например, стоит рояль 1890 года. Это история. Я его нашел в нерабочем состоянии. Полностью перебрали с опытным мастером всю механику, заменили струны, колки, всю демпферную систему переклеили. Я ездил на фабрику специальную и заказывал там кожу, потому что в старинных роялях демпферная система вся на коже для более объемного отзвука. Теперь рояль уже играет. Это отдельная история, когда ты работаешь над определенным репертуаром за роялем тех лет. Это петербургская дореволюционная фирма Шрёдер – одна из лучших того времени, которые даже на мировом уровне ценятся. Такие рояли поставлялись к императорским дворам как подарок. А тот рояль (показывает на второй инструмент в гостиной) – большой концертный из одного из крупнейших залов. На нем играли мировые звезды. Он более современный, у него механика от Steinway. Когда открываешь его, начинаешь играть, комната насыщается звуками, тембрами.

— Тебя можно назвать коллекционером?

— Мы все коллекционеры в каком-то смысле. Я вообще коллекционирую все, начиная от чувств и эмоций. И считаю, что для артиста это важно – быть таким собирателем смыслов.

За вещи стараюсь не держаться. Рояли я не считаю вещами. Это для меня нечто с душой, своего рода портал.

Вообще я очень редко кого-то приглашаю домой, можно по пальцам перечесть, кто был дома, тем более около роялей. Это личная, внутренняя история, эта комната – моя творческая лаборатория.

Михаил Гаврилов: Сцена – это место, где душа общается с душой

— По какому принципу ты выбираешь, кого можешь допустить в свое личное пространство? Есть какие-то внутренние критерии, ощущения?

— Как правило, это ощущение не комфортности. Есть моменты, когда все равно надо провести переговоры, но я стараюсь домой никого не приглашать. Дом это личное.

— Ты на сцене, ты за сценой – это один человек, или все-таки есть некие различия?

— Это совершенно разные люди.

На сцене я могу все себе позволить: на сцене я как пластилин. Я могу использовать чувства, эмоции, необходимые для образа.

Могу, когда совершенно грустный и потерянный в жизни, на сцене быть веселым, жизнерадостным, излучать тепло и положительные эмоции. И никто не поймет никогда, что у меня какая-то печаль на душе.

И в тоже время, когда я чувствую любовь, когда у меня прилив жизненных сил, на сцене могу проживать грусть, тоску.

Это проживание, опять же: я стараюсь ничего не делать искусственно, просто в своей памяти нахожу необходимое и добавляю в образ как специю.

Если нести себя на сцену, то это будешь ты везде, а это никому неинтересно.

— Есть выражение, что под маской можно все. И по сути, это может быть как маска – предмет, так и маска в более глубоком значении, перевоплощение.

— Да, но я не то, чтобы хочу на сцене выразить то, чего у меня нет в жизни, у меня такого желания никогда не было. Я хочу передать на сцене глубину образа, поэтому понимаю, что мне нужно для этого, здесь опять же, проживание, образы, представление – это все должно быть очень настоящее, осознанное, чтобы зрители все прочувствовали.

Знаешь, когда выходишь петь какой-то концерт, и у меня, и у слушателей мурашки бегут по коже. Даже на физиологическом уровне ты ощущаешь эти вибрации, и люди чувствуют их кожей.

Понимаешь?

— Да, понимаю…

— А в жизни я совершенно разный. Видишь, окна закрыты (все окна в гостиной задернуты шторами)?

— Да, причем, догадываюсь, всегда.

— В этой комнате – всегда, потому что здесь я даже занимаюсь с выключенным светом, оставляю только светильник, который подсвечивает пюпитр с нотами. Но это про концентрацию, про то, что дом – моя крепость, место силы, место работы над собой, процесс, которой показывать не надо, и я никому не демонстрирую, как и чего я добиваюсь. Это все мои личные истории, которые остаются только со мной.

Алена Шубина-Лис специально для MuseCube

Фотографии Алены Шубиной-Лис и из личного архива Михаила Гаврилова


Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Этот сайт использует Akismet для борьбы со спамом. Узнайте, как обрабатываются ваши данные комментариев.