Встречаются такие авторы, которые раз за разом неизменно привлекают режиссеров своими произведениями. Те находят в их литературных мирах нечто невероятно притягательное, способствующее особой свободе творческого высказывания. Среди подобного рода режиссерских фаворитов, безусловно, выделяется Франц Кафка. Созданные им миры мрачного запредельного абсурда так и манят, вдохновляя на создание множественных спектаклей. Свой режиссерский взгляд на кафкианское наследие обратил и Роман Габриа, выпустив в театре «Мастерская» спектакль «Превращение». Первый показ работы состоялся 11 сентября.

В сущности, «Превращение» можно считать едва ли не самым доступным для понимания текстом Кафки, что не делает его, разумеется, каким-то упрощенным и/или поверхностным. Напротив, наличие в нем мощных впечатляющих образов и символов, собственно, дает режиссерам полномасштабно развернуться в области творческой фантазии. Поле для трактовок в этом случае будет весьма обширным, и главное – выбрать подходящий курс. Что же получилось в итоге у режиссера Габриа, на чем он сосредоточился, работая с текстом, превращая его в спектакль?

Разошедшийся на цитаты и мемы сюжет про злоключения ставшего в прямом смысле слова насекомым бедняги Грегора Замзы здесь пытаются кратко пересказать и поверхностно препарировать. Но вот вышло ли в полной мере у режиссера все им задуманное  – отдельный дискуссионный вопрос. Что представляет собой спектакль с точки зрения формы? Длинное закольцованное вступление (тот самый беспокойный сон, после которого все и завертелось), честно говоря, выглядит откровенно затянутым,  развитие сюжета затем происходит достаточно бодро, но прерывается антрактом, второе действие проходит в тягучей тишине, которая изредка оттеняется невнятными звуками боли, финал настигает внезапно. По итогу работа как будто вовсе и не складывается в нечто цельное, распадается на отдельные составные части, концептуального единства в ней нет. Кроме того, режиссер добавляет в спектакль не самый уместный чисто хронологически элемент иммерсивности.  Им становится зрительская экскурсия в комнату Грегора Замзы, которую вот если в начале или в конце спектакля поставить – эффект был бы совершенно иным. Но нет, она возникает примерно в середине первого акта, разрывая и ломая только-только сложившееся сюжетное повествование. Еще один момент интерактива с публикой  – бросание яблок в несчастного Грегора вместе с его отцом. В целом понятно, зачем режиссеру понадобился этот эпизод, такого рода поступок выглядит вполне оправданным с художественной точки зрения. Но все же кажется, что и без него можно было бы с чистой совестью обойтись, работу это бы никак не ухудшило. В итоге это лишь увеличивает продолжительность постановки, только и всего. Говорить о рождении каких-то принципиально новых смыслов благодаря зрительскому вхождению в ткань спектакля, увы, не приходится.

Второй акт спектакля построен на обреченном молчании и тщательном отделении Замзы от его насекомых признаков. Добрая приходящая работница помоет ему тело, наденет подгузник, сполоснет с шампунем волосы, подстрижет ногти на ногах, поменяет постельное белье. Сорок с лишним минут все это будет длиться. А потом наш многострадалец умрет, и спектакль закончится. Между первой и второй частью постановки словно бы нет никакой связи, объяснять ее себе зрителю приходится самостоятельно. Стоило ли так делать с первоисточником, уходя от него в совершенно свободное плавание – большой риторический вопрос.

Но все это – о внешнем, о форме, об оболочке. А что же с идейным наполнением, как там  как раз с теми самыми смыслами? Можно смело утверждать, что постановка вобрала в себя множество подтекстов, которые режиссер обнаружил в произведении.  Как минимум это спектакль о безумии, об одиночестве, о конфликте поколений, об инаковости, о своего рода социальном дауншифтинге, о равнодушии и милосердии, об инклюзии, наконец. Кажется, вполне себе достаточно, чтобы не быть пустой проходной вещью на один раз. Но главная проблема «Превращения» состоит в том, что смыслы эти не сами собой рождаются легко, будучи заложенными режиссером изначально. Приходится то и дело их подтягивать под действие, чтобы внутренне оправдать происходящее на сцене, что-то придумывать, сочинять  по ходу постановки версии трактовок. И честно говоря, это оказывается весьма утомительным делом. Причина и следствие вынужденно меняются местами, нарушая концептуальное развитие спектакля. Текст литературного первоисточника сломался и не пережил пресловутого превращения в текст сценический, растеряв добрую половину своей глубины. Почти все герои стали вдруг весьма плоскими и блеклыми, переживать об их судьбе, размышлять об их повседневности почему-то не особо интересно. Конфликта как такового нет, внутреннего развития персонажей не наблюдается –  перед нами одно лишь течение событий.

Тем не менее, в спектакле есть достаточное количество приятных глазу моментов.  Занимательна и любопытна сценография, над которой поработал художник Анвар Гумаров. Он блестяще смог визуально воплотить мир жуткого сна наяву, создать гулкое болезненное видение, породить трясину отчаяния и страха. Его версия замзиного обиталища – истинная палата для буйнопомешанных, плотно обложенная ласковым войлоком. Все в ней перекошено, все выглядит изломанным, неправильным, непривлекательным. И костюмы здесь очень интересные, замечательно подходящие к сюжету – даже формально нормальные люди семейства Замза облачены в нечто хитиновое и, возможно, совсем скоро придет их пора превращения. Никто не останется собой, никто не сохранит условную приличность. Липкая паутина кошмара коснется каждого.

Отдельного комплиментарного упоминания достойны, безусловно, актерские работы. Исполнитель ключевой роли Грегора Замзы Илья Колецкий подкупает своей беззащитностью и виртуозной пластичностью. Ксения Морозова и Кирилл Гордлеев в роли родителей Грегора замечательно существуют в нарочито гротесковой манере. Мария Русских с явно выраженной нервозностью создает образ сестры главного героя. Никита Капралов играет роли управляющего и жильца в бэккетовском духе, продолжая устоявшуюся абсурдистскую традицию. Арина Лыкова воплощает смирение, терпение и человеколюбие в образе домработницы.

В конечном счете у Романа Габриа получилось зыбкое видение, нестройное высказывание по мотивам, родилась привольная авторская фантазия на заданную тему, которую можно крутить-вертеть в поисках интерпретации. В спектакле, помимо всего вышеупомянутого, находится место и капелькам юмора, и узнаваемым приметам современной культурной жизни (эпизод с экскурсией хорошо это раскрывает), и насыщенным аллюзиям, но в единую стройную картину все это никак не хочет складываться. Впрочем, условность кафкианского мира спокойно может себе позволить такое.

Марина Константинова специально для Musecube