— То есть, основная причина в том, что Вы не знаете, как подготовиться к интервью?
— Наверное, да. Это что-то новое, неожиданное. Поэтому страшно.

— В театре все отрепетировано. Вы знаете наперед, что будет. В жизни Вы также стараетесь репетировать, прокручивать события?
— Прокручивать события – да, наверное. Но репетировать – нет. Я не очень люблю строить такие далекие планы на будущее. Я не из тех, кто строит планы на жизнь, не зная, что будет через 5 минут.

— 19 мая состоялась премьера спектакля «Как закалялась сталь», где Вы сыграли Пашку Корчагина. По роману Павел – это центральный персонаж. В спектакле акцента на Пашку нет. Роль почти без слов. Перед зрителем хрупкий запуганный мальчик.
— Это, наверное, такой неординарный способ взглянуть на раскрученную личность Корчагина. Подойти к образу с другой стороны. Посмотреть на героя иначе. Он – герой. Но не с точки зрения банальной, а герой, потому что он что-то делает. Геройство не в словах, а в поступках. И Павел молчаливый. Мне кажется это так честнее, чище. Может быть, не всеми будет это принято, но в этом мне показалась особая правда. Здесь нет китча и бравады. И мне это понравилось, нравится до сих пор. Я считаю, что человека делают не слова, а его внутренние поступки, намерения.

— То есть, Вам близок Павел, которого играете на сцене, а не тот, который в книге?
— И тот, и другой. Мне близок Н. А. Островский в чем-то. Конечно ближе тот Павел, который на сцене, потому что он ближе ко мне. Хотя я, может быть, сделал бы что-то по-другому.

— Как?
— Не знаю. Я сейчас ляпну… (Смеется). Находясь в процессе с режиссером, ты все равно в его идеях. Чем хорош режиссер Праудин, он вроде бы отпускает тебя в свободное плавание на сцене, но он всегда ставит задачу. Он все выдает сразу, все рассказывает. Другое дело, когда он уходит после репетиции, остается такое ощущение: «Ой, ой, постойте, я не все успел схватить». У нас этюдный метод: сперва мы делаем этюды, а потом приходит режиссер, и мы показываем ему то, что придумали. Когда он приходит, то все становится ясно. Так постепенно рождается спектакль.
Не придумал еще, каким бы я сделал Пашку Корчагина.

— Почему Вас выбрали на роль Корчагина?
-Я не знаю. Я не хочу себе делать каких-то комплиментов…

— Когда Вы узнали, что будете играть Павла, какие были ощущения, эмоции?
— Праудин сразу сказал, что он не завидует тому, кто будет играть Павла. Это история без слов, где главные герои – все; это история не про одну личность, а про людей, которые обладали качествами для свершения революции. Они все заразились идеями. Пашка не был командиром, не был такой личностью, как Суворов. Просто парень. Но его внутренняя сила, которую дала коммунистическая идеология, простые тезисы, истины, на которых выросла его личность – вот это пример для подражания, это героизм. А не пафосные слова, разорванная на груди рубашка и шашка наголо.

— В спектакле, так или иначе, раскрывается тема взаимоотношений между Павлом и Тоней — девушкой из высшего общества. Но создается впечатление, что Павлу ничего не нужно: не нужны эти отношения, только барышне. Словно она навязывает себя. Это так, или задумка была иной?
— Нет, там конечно должно быть сопротивление какое-то… Наверное, не очень хорошо, что остается такое впечатление. Я бы не сказал, что Павлу эти отношения не нужны. Просто мы сознательно уходили от всех ярких сценических или театральных приёмов: для тех людей, для такого Павки, который всю жизнь глаза боялся поднять, да лишнего слова сказать, улыбка в адрес девушки уже довольно красноречива.

— Что должен был чувствовать Павел по отношению к Тоне?
— Конечно, любовь. Но это плакатный спектакль, то есть сцена за сценой идут с переключением: раз, раз, раз – тема, тема, тема. Может быть, нет места погружению в отношения. Получается, первый этюд, когда они вместе. Второй – они поссорились. И третий – они забывают другу друга навсегда. Не хватает момента, где они вместе, и все хорошо, может быть? Но, в конце концов, это же история не про любовь. Это история про рабочих людей. И любовь у них тоже пролетарская. Решили сделать все скупее, суше. Если хочешь быть с человеком, нужно понимать, что придётся полностью погружаться друг в друга, не просто за ручку ходить, но принимать все горести и радости, понимать, во что верит один и другой. Не обязательно принимать, но хотя бы знать про что это. Тонины интересы, в конечном счёте, все равно замыкаются на себе, поэтому в сторону объединения она даже не двинулась. В сторону покровительство – да.
Женщина в пролетарском мире – это не что-то особенное. Это такая же опора, поддержка, как любой друг, поэтому, наверное, так.

— Какие эмоции преобладали в процессе репетиции?
— Мне нравится погружаться в такие штуки. Мы постоянно репетировали, каждый день, находились в каких-то живых тренингах. Что ощущал? В целом, мне очень нравилась работа, это полное отключение от внешнего мира, и полное включение от того, что происходит на площадке.
Когда мы репетировали первый блок, самое начало спектакля, сцены в школе, когда мы проходили через все унижения и оскорбления, то чувствовали себя не очень хорошо. Что могло вырасти из человека, которого постоянно били головой об стенку, когда он задавал не те вопросы? За некое малейшее свободомыслие человека сравнивали с землей. И в итоге люди и получаются забитыми, запуганными. Оттуда и выходили люди, зацепившиеся за идеологию, со стальной волей.
Когда мы репетировали становление личности, то и дышать даже начинали по-другому.

— Есть способы переключения между ролями?
— Этому нас научили еще в академии. Ты знаешь, что у тебя в конкретный день один спектакль, и ты готовишься. В этот момент главное не поддаваться ни на что, собраться, пройти свою роль, вспомнить, о чем шла речь, вспомнить те вещи, которые что-то повернули в тебе.

— Какие чувства вызывает Паша у Вас?
— Это тяжелый спектакль. Пока это единственное чувство. Было морально сложно. Постоянно шли переломы себя. Где-то ты идешь на уступки, где-то наоборот.
Ты стоишь на коленях, тебя бьют розгами, обзывают говном. На сцене – это квинтэссенция. А то, что происходило на репетициях, было довольно живо, по-настоящему. Но у меня меньше. Я просто учился у Праудина. Но до сих пор возникают вопросы: А зачем? Вы что делаете? Мы же сейчас играем? Или живем?

— Никто не терял грань между игрой и жизнью?
— Нет, в артисты надо идти психологически гибким. В какой-то момент у нас был код. Когда человек не был готов идти дальше, он просто говорил слово, например – красный. И его больше не трогают, он выпадает из игры.

— То есть, у вас было стоп-слово?
— Да! (Смеется). Можно и так сказать.

— Часто приходилось использовать?
— Нет, но когда условились, все поняли, что есть возможность остановиться.

— Когда на сцене бьют розгами, это выглядит очень реалистично. Действительно были удары?
— Бьют действительно человека, но когда складывают рубашку, но бьют именно по рубашке, не по телу. Никакого зверства на сцене нет, могу Вас успокоить. ВО время репетиций был шанс попробовать, кто хотел ощутить вот это чувство жжения. Причем первым это сделал сам режиссер. Он первый встал на колени. Лучший способ – это собственный пример.

— Попробовали?
— Да! Я старался все попробовать. (Смеется). Больно! Желания повторить не возникает. Но за это цепляешься потом, за живую ненависть к конкретному человеку. Это вызывает потом те чувства, которые потом нужно будет пробудить на сцене. Только ради этого я пошел. На сцене ты же используешь свой жизненный опыт. А такого опыта, как розги, у меня не было.

— Спектакль символичен. Например, символ очищения, как в христианстве. Можно ли сравнить с религиозными мотивами или их не касаются?
— Я бы не сказал, что их не касаются. Только вспомнить носилки, на которых изображены лики, иконы. Коммунизм в какой-то степени пытался заменить веру, которая была, и, грубо говоря, сделать новую веру из себя самого. Принять на себя эту миссию. Мне кажется, то, что в нем заложено, действительно перекликается с постулатами, которые есть в любой вере. Я говорю не только о христианстве. И именно в этих точках пересечения и есть правда. Поэтому отрицая церковь, мы все равно говорим о ней, не как об институте, а о каком-то верном векторе.

— Противоречий не вызывало?
— Нужно очень четко понимать, что есть границы между институтом церкви с батюшками, попами и бытом, а есть церковь как Бог – то, что внутри человека, во что верит человек, есть вера. Есть церковь, и есть вера. Если говорить о боге, то мы придерживались с режиссером мнения, что ничего не получилось бы без него. Без него не случилось бы некоторых чудес. Были женщины, которые отмаливали грехи за всех. Может быть так? (Улыбается)

— Образ Павла и то, что происходило тогда, актуально для Вас? Вы так смогли бы?
— Нет. На репетиции я ловил себя на мысли, что когда нам говорили: «Вступайте в ряды Красной армии», я подумал, что нет. Я бы не смог отдать свою жизнь ради других. Если честно себя спрашивать. Не знаю, хорошо это, или плохо. Те люди были счастливы, имея такую веру, убежденность, они могли все перевернуть. А сейчас все размыто. Все стерто. Все переводится в иронию, в цинизм. Такого чистого нет. Если раньше могли быть стальные люди, то сейчас очень много примесей. Сознательно я на смерть пойти не смог бы. Естественно пошел бы за дочку, за жену… Без настоящей веры ничего бы не было, а вера у тех людей была колоссальная, способная перевернуть мир, потому что идеи правильные, в них есть правда.
..Но оставить все и пойти строить узкоколейку для кого-то… — я не верю

— Этот спектакль показал, что благо для других – это счастье для человека, который жертвует собой. В жизни, в наше время, согласились бы с такой идеей?
— Что горстка людей может собраться и сделать что-то правильное? Мне кажется, это возможно. Никогда не поздно поменять себя. Мне кажется, к этому надо стремиться: к каким-то идеалам. Я сейчас знаю, что не могу пожертвовать собой ради других, но к этому надо стремиться.

— А какие у Вас идеалы?
— Не знаю. Не формулировал. Сделать что-то правильное. Для человека важно понимать в каждый момент своей жизни, для чего он что-то делает, периодически задавать себе этот вопрос. Ответ может меняться, но важно, чтобы был этот вектор направление, понимание, куда он движется, хотя бы на маленькой дистанции. Если этого нет, то человек разваливается. Я не говорю сейчас о таких ответах как «для того чтобы заработать на машину, квартиру, дом, надеть шубу, иметь вон то колечко» — в жизни должно быть что-то помимо этого.
По поводу идеалов: это искренность и честность во всем. Невозможно, но стараться нужно. И это не та честность типа: «я люблю всем говорить правду в лицо». Это, конечно, похвально, но немножко не про то.

— Правильное: это правильное в вашем понимании или в понимании социума?
— Есть такая штука, когда ты понимаешь, что где-то здесь есть правда. Ты просто это чувствуешь. И правда лежит в области не понимания, а чувствования. У меня были такие секунду, мгновения в жизни, когда пробивало насквозь, когда было настолько пронзительное чувство правды, что накрывало до слез.