15 февраля в Центре Мейерхольда прошло второе представление «Европер 3&4» Джона Кейджа, поставленное силами Маленького мирового театра и его друзей. Это одни из последних произведений самого влиятельного композитора XX века, пионера алеаторики, подводящие итоги его творчества – радикальный музыкальный театр, коллаж арий из великих европейских опер, где их конкретная последовательность в каждой новой постановке зависит от воли случая. По замыслу организаторов, еще в фойе перед началом пришедшие зрители стали соучастниками творческого процесса – с помощью компьютерной программы, жребия, лотереи, попугая (!), китайской Книги перемен «И-Цзин» они создали партитуру, в соответствии с которой исполнители будут петь и двигаться, пластинки играть, прожектора зажигаться и гаснуть. И если что-то пойдет не так, то «винить следует только себя» — просил обратить внимание конферансье во фраке и джинсах Никита Калашников.

Кроме того, поведал он, на каждой из четырех стен зала находятся специальные часы — «Europeraclock», которые отсчитывают время. С почти гришковецкой интонацией из вступления к спектаклю «Дредноуты», он известил, что первый акт («Европера 3») придется терпеть ровно час десять минут, второй акт («Европера 4») — тридцать. На самом же деле, часы идут и для исполнителей тоже – четкие временные рамки составляют каркас «Европеры».

Площадка с четырех сторон окружена зрительскими рядами – как у цирковой арены, где любой угол зрения равноправен. По углам и краям сцены – куча самых разнообразных вещей: стулья, табуреты, столики, допотопные патефоны, одна шарманка, кастрюля непонятно с чем внутри, рояль и синтезатор. Пол специально разлинован промеленой веревкой как шахматная доска – у каждой клетки свой порядковый номер, чтобы исполнитель знал, где ему стоять и куда идти.

Наконец, свет погас. Площадка погрузилась в полумрак, только лучи прожекторов выхватывают клубы дыма и фигуры в причудливых одеяниях. Феерия начинается.

Заиграли проигрыватели (у каждого дежурит студент ГИТИСа и включает-выключает строго по партитуре) – то вместе, то по очереди начинают скрипуче звучать великие арии европейских опер. Проигрывателям отвечают в отведенное время «золотые соловьи оперы» (всего шестеро), становясь в отведенные им клетки и поворачиваясь вокруг себя. Иногда они поют одновременно, заглушая друг друга, иногда не поет никто. У всех певцов – голоса разного диапазона (колоратурное сопрано, лирическое сопрано, тенор, бас и т.д.). Периодически вступают клавиши Федора Амирова, рояль Ивана Соколова. Исполнители могут просто стоять, кружиться на месте, сидеть, даже лежать, наконец, перемещаться по клеткам по разным траекториями, бегом, медленным шагом, на цыпочках, в обуви и босиком, грациозно и неуклюже, хлопая в ладоши или перешептываясь с соседом. На 22 минуте участники сошлись в одном углу напротив одного из четырех «Europeraclock»ов, что-то пару минут внимательно высматривая. На 46 минуте – просто столпились в центре, а потом разошлись.

Еще на 17 минуте к ним вторглась девушка во врачебном халате, держащая над головой ватман «Кто хочет спать, пусть спит». На 27 минуте пришла и пронесла мимо всех исполнителей еще шкварчащую яичницу на сковородке стремительная женщина в свадебном (без фаты) платье. На 40 минуте она вбежала снова, угрожая каждому натянутой веревкой. На 52 минуте вернулась девушка в халате — на этот раз на ватмане написано: «С этим покончено, это было приятно». Но феерия продолжается.

В час и четыре минуты вышла техничка и стала методично смывать мел. На 10 минуте второго часа все медленно, торжественно встали по краям площадки, на пол с характерным стуком упали мячики для пинг-понга. Ровно в час десять Амиров покинул свой синтезатор и закричал: «Это еще не конец!».

Второй акт совсем не похож на первый. Правила ужесточаются: «нот меньше, исполнителей меньше. Зрителей тоже меньше» (здесь, правда, конферансье ошибается – никто вроде уходить не собирался). На площадке остались только Иван Соколов на рояле, Амиров (уже на фонографе), из «соловьев» — только колоратурное сопрано Анна Кириллова (ее выбрал коллектив), а уже она выбрала баса Дмитрия Овчинникова, солиста Геликон-оперы, сидевшего в зале среди зрителей. Тот сделал вид, что не хочет идти, спросил – можно ли «просто посмотреть еще?». «Вам повторить первый акт?» — спросил конферансье. «Нет!» — Овчинников бросился вон переодеваться во фрак.

Пока его ждали, зрители смогли насладиться самым знаменитым сочинением Джона Кейджа «4 минуты 33 секунды» в исполнении Соколова, который сидел за роялем неподвижно, и Амирова, с упоением бесшумно поднимавшего и опускавшего над клавишами свои длинные руки. Один раз подходил ведущий и переворачивал страницу несуществующей партитуры. Забавно – рядом со мной на коленках у папы сидела маленькая девочка, которая терпеливо ждала пару минут, а потом возмущенно спросила: «Когда они уже начнут играть?!»

Второй акт мало того, что был короче – он во всех смыслах был аскетичнее. На площадке осталось всего два табурета, стул, фонограф, рояль. Певцы медленно, красиво перемещались стул-табуретка, стул-стул, по очереди перекрикивая пластинки, которые запускал Амиров. Соколов почти не играл – к его роялю несколько раз подходил Овчинников, чтобы сыграть пальцем оду-две ноты. Дым сгущался, света было совсем немного. Ровно в 30 минут после начала все артисты встали полукругом и зааплодировали, обращаясь к фонографу, а зал – обращаясь к ним.

«Европера 4» — зрелище завораживающе красивое, но после сумасшедшей неразберихи первого акта, где было больше зрительской свободы, какое-то слишком простое. «Европера 3» предоставляла возможность следить сразу за всем на первый взгляд абсурдным действом, и в той же степени позволяла собирать из разрозненных кусков как из кубиков свою собственную, личную оперу.

Это одна из любимых идей Кейджа – свободное от диктата правил, демократичное искусство. Это тогда носились в воздухе, во всех сферах можно найти что-то подобное: Уильям Берроуз и Брайон Гайсин примерно в то же время развивали техники «кат-ап» и «фолд-ин»- их книги можно листать с любого места в любом направлении; картины, например, Джексона Поллока, написанные техникой «дриппинга», полностью свободны от оков закономерности и предметности; Андре Базен, редактор журнала «Кайе дю синема», рьяно пропагандировал «глубинную мизансцену» в кино, чтобы зритель мог сам выбирать, на чем остановить свой взгляд. Кейдж был уверен, что музыкой может быть все что угодно. Логичное следствие, что совершенно любой человек – это полноправный композитор.

P.S. После всего зрителям был представлен обещанный бонус – возможность закидать создателей розами или помидорами. Чем именно – тоже решал случай и зритель. Там же в фойе. К сожалению для творческой группы – выпал чет, а значит, помидоры. За всех отдуваться вышла сама режиссер-постановщик Наталия Анастасьева (именно она, кстати, выбегала со сковородкой и веревкой). Под пронзительную, душещипательную арию она танцевала в дождевике, пока в нее летели помидоры, которые раздали всем желающим. Кинул и я. Действительно демократичное искусство.

Николай Корнацкий, специально для MUSECUBE

Фотоотчет Татьяны Соколовой смотрите здесь.