«Самоубийца» Николая Эрдмана – глубокое произведение о судьбе русской интеллигенции и напоре русской революции, облеченное в форму искрометной комедии с пестрыми литературными, но в то же время живыми, диалогами. Многие сравнивали Эрдмана с Гоголем, а «Самоубийцу» — с «Ревизором». Такая же аллегоричная, комично-горькая история, в центре которой – Россия. Казалось бы, с этими любопытными персонажами все просто – бери да играй. Но в школе-студии МХАТ решили по-другому.

В год столетия (и переосмысления!) Октябрьской революции все стремятся к материалу, который раскрывал бы околореволюционные мотивы. Пьеса Николая Эрдмана не печаталась и не ставилась весь советский период нашей истории. Студенты мастерской Игоря Золотовицкого и Сергея Земцова не стали ограничиваться одним жанром и сделали из «Самоубийцы» настоящий фарш из жанров.

В самом начале зритель, кажется, попадает на похороны. Но это рождение – мы слышим крики роженицы, затем ребенка, в отдалении поющие голоса. Самое начало пьесы – когда Подсекальников решает стреляться из-за ливерной колбасы – происходит почти в темноте. Это уже таинство. Нарочито неорганичны в начале персонажи: Подсекальников (Дмитрий Сумин) и его жена Мария Лукьяновна (Елизавета Ермакова). Полифоничное решение режиссера-педагога Михаила Милькиса сбивает с толку: актеры говорят своими и не своими голосами, в конце диалога сливаясь в единый поток мужских и женских голосов.

Дальше у спектакля появляется отчетливый ритм – вся постановка построена на хлопках и ударах, текст, казавшийся таким живым при прочтении, превращается в почти речитатив. «А всё ведь дело в том, что это написано как стихи, таким ритмом и в таком порядке — его пьесы и невозможно играть как бытовые: получается плоско и даже пошло. Если когда-нибудь у кого-то выйдет удачно „Самоубийца“, то обязательно будет звучать не бытовая речь, а как будто стихами написанная», — сказал когда-то давно Михаил Давыдович Вольпин. Бьют, хлещут и бьются в истерике артисты. Антон Лобан играет Серафиму Ильиничну – как в древнегреческом театре, когда все роли исполнялись мужчинами.

Это все было бы фарсом, если бы не одно но. «Впервые я ощутил, как пьеса в процессе репетиций начинает расширяться, возводя себя во всё новые и новые степени. Это было подобно структуре образования кристалла, что свойственно лишь гениальным текстам. А эта пьеса, безусловно, такова. В нашей работе мы искали разные жанры для каждого акта комедии Эрдмана, последний из которых — самоубийство театра», — прокомментировал свою работу Михаил Милькис. С самого начала мы видим панихиду по театру, будто его последнюю, лебединую песнь, в которой уже не полифонией, а настоящей какофонией столкнулись все существующие в театре явления.

Искрометной веселости Эрдмана не осталось. Все смешные диалоги звучат, как заупокойная речь. Событийный план остается в стороне. Ему уступают экспериментаторство режиссера и актерская работа. Молодые артисты то превращаются в животных, то поют, то переодеваются в «классические костюмы», то устраивают китч, то начинают петь под гитару, фортепиано, битбокс, могут и матюгнуться в процессе. Здесь распадается и сам русский язык. Нарочитое коверкание ударений становится сверхтеатральным приемом. Мы видим все мытарства театра. Его гонения, его страдания, его окончательный приход к самоубийству. Его вытеснение другим искусством: кино. На сцене несколько раз появляются киношники, они говорят совсем на другом, нетеатральном и немецком языке. Здесь еще одна отсылка – запрещенную пьесу Эрдмана печатали только в ФРГ.

Мы видим и давление власти над театром. Вслух зачитывается переписка Станиславского и Сталина 1931 года: «Художественный театр глубоко заинтересован пьесой Эрдмана “Самоубийца”, в которой театр видит одно из значительнейших произведений нашей эпохи… в настоящее время пьеса находится под цензурным запретом. И мне хочется попросить у Вас разрешения приступить к работе над комедией “Самоубийца” в той надежде, что Вы не откажете нам посмотреть ее до выпуска в исполнении наших актеров. После такого показа могла бы быть решена судьба этой комедии».

Иосиф Виссарионович выезжает на сцену на «собаке»: «Многоуважаемый Константин Сергеевич! Я не очень высокого мнения о пьесе “Самоубийство”. Ближайшие мои товарищи считают, что она пустовата и даже вредна. Мнение и мотивы Реперткома можете узнать из приложенного документа. Мне кажется, что отзыв Реперткома недалек от истины. Тем не менее я не возражаю против того, чтобы дать театру сделать опыт и показать свое мастерство. Я в этом деле дилетант. Привет. И. Сталин».

Пьеса на сцене Художественного театра так и не была показана. Выпускники школы-студии берут реванш, но какой горький! Театр постепенно умирает. Но запертые в шкафу – как грубо!- теща и жена Подсекальникова кричат – и о герое, и о театре: «Он жив! Он живой!», – но им никто не верит.

В финальной сцене артисты гримируются и переодеваются прямо на сцене – она становится гигантской гримеркой. А дальше театр ожидает расстрел.

Похожие на ангелов в белом, артисты падают один за одним. В центре сцены теперь стоит телевизор – в нем показывают веселый мультфильм «Том и Джерри». Рука карателя старательно выводит кровью на экране последние слова пьесы: «Федя Питунин застрелился».

Спектакль получился неоднозначный. Слишком много образов, истерики, зритель оглушен и ошеломлен. Не все смыслы считываются мгновенно и легко. И даже подготовленному зрителю потребуется время на переваривание или даже детальную расшифровку. Спектакль может не понравиться, как может не нравиться вкус необходимого лекарства. И все же хочется надеяться, что эта работа станет предупреждением, а не предсказанием.

Юлия Зу, специально для MuseCube.

Фоторепортаж Марии Ревега смотрите здесь.