Ибо царствие божие внутри нас.
(Ев. от Луки, 17:20)

Пролетариям нечего терять, кроме своих цепей.
(Коммунистический манифест)

Эпоха пара и электричества, беременная революциями и на своём протяжении обезглавившая несколько империй руками, в терминологии Льва Толстого, «ярлыков» общественного движения (Кромвеля, Робеспьера, Ленина), длилась – от зарождения парламентаризма к мировой войне – несколько веков. Как личность в онтогенезе повторяет весь эволюционный путь от клетки до новорождённого, так человечество в целом развивается  от неразумного младенчества и наивного детства, полного страхов и сказок, в сторону неизбежного, пока мы живы, взросления. Главный вопрос: в какой точке мы находимся сейчас? Выросли ли у нас уже постоянные зубки – или пора задуматься о вставной челюсти? Думается, до старости пока далеко. Напротив, бунт науки против религиозных догматов скорее наводит на мысль о подростковом кризисе идентичности и самодеятельности. Но и признаки раннего взросления кое-где налицо: две мировые войны, как опасные дворовые драки, заставили юное человечество осознать, что, как говорится, поигрушки кончились. Правда, есть риск, что явится тот самый безумец и навеет нам «сон золотой»… но не всякий сон – не в руку.

Приём сновидения как способ донести до массового читателя поучение или опыт, которые напрямую были бы им отвергнуты (а то и вырезаны цензурой) в литературе дело обычное. Чтобы далеко не ходить за примером, упомяну изучавшееся почему-то на уроках литературы творение Николая Чернышевского «Что делать?» с приснопамятными «снами Веры Павловны» о прогрессивном устройстве промышленной мануфактуры и прочих утопических общежитий. Стоит обратить внимание на год издания: 1863. Русский перевод «Коммунистического манифеста» Маркса и Энгельса явился в 1869 и приписывается самому Михаилу Бакунину, «отцу русской анархии» (не той, что «мать порядка» и батька Махно, а серьёзному философскому течению, более близкому библейской версии будущего о царствии божием на земле). «Сон смешного человека» Фёдора Достоевского был впервые опубликован им в журнальной серии «Дневников писателя» в 1877 году.

А теперь, наконец, перейдем к тому, ради чего собрались: моноспектаклю по Достоевскому в «Театре у Никитских ворот» «Сон смешного человека».

«Театру Николая Рингбурга» я в период всеобщей изоляции посвятила своеобразный «сборник» рецензий разных лет на спектакли с участием артиста и поставленные им самим. И вот режиссёрская и актёрская премьера на родной для Николая сцене – старой сцене театра Марка Розовского. С тех пор, как крупный формат переехал в пространство новой сцены, здесь идут камерные спектакли и представления из цикла «Лента поэзии». К которому из жанров отнести «Сон»? Ведь текст Достоевского живой и поющий, как стихи, а единственность исполнителя замыкает нас в площадке ненамного большей, чем пресловутая каморка Раскольникова.

Пожалуй, то, что сумел взрастить Николай Захаров (ну да, мы знаем его и под этой фамилией), можно назвать спектаклем-проживанием. Актёр не занимается «читкой» текста, а перевоплощается в героя рассказа, «смешного» петербургского разночинца, отнюдь не революционных наклонностей, не бедствующего, принятого в обществе себе подобных «прогрессистов», но разочарованного… в чём? Да как-то ни в чём и во всём сразу. Его охватило не ледяное печоринское отчаяние-цинизм, и не барственный сплин Онегина, а что-то вроде тупика познания, обитателей которого почти через сто лет братья Стругацкие одарят шерстью на ушах. К счастью, почить в комфорте такое состояние духа в эпоху Достоевского ещё возможности не давало. Поэтому герой решил застрелиться.

Где-то тут литературный вымысел писателя плавно уходит на второй план, а вперёд выступает Достоевский-публицист. Пугаться слова не стоит – мы нынче просто мало видим истинно талантливых публицистов – общественно значимая фантазия автора «Карамазовых» и «Бедных людей» даже историю грехопадения воссоздаёт, будто мы присутствуем при этом событии, более того: вместе с героем являемся его причиною.

Тут, конечно, без тонкого режиссёра и умного артиста в инсценировке делать нечего. Удобно, что они оба – Коля. (Извините, Николай… глубина при обаянии путает восприятие.) Об этом писал Пушкин: «… не память рабская, но сердце» рождает слова прямо перед нами. Сценическое решение крайне лаконично: кроме аутентичного веку костюма, иных примет времени мы не видим. Скамья, она же кафедра, она же гроб (sic!), свеча в подсвечнике, коробок спичек, сгорающих одна за другой, как судьбы миллионов или тающие в небе звёзды. И мрачные стены, на которых возникают странные рисунки-знаки, когда сновидец пытается донести до нас хотя бы схематически свои видения рая, который его неосторожными усилиями шаг за шагом превращается в ад, казалось, навеки оставленный им на Земле. Ах да, во сне мы оказались на «двойнике» нашей планеты – с той разницей, что разум её обитателей чист от развращения «наукою».

Что же плохого, спросите вы, в науке? Она продлевает нашу жизнь, избавляет от неудобств, обеспечивает пищей, жильём, одеждой и средствами передвижения… даёт нам невиданные ранее средства защиты и нападения, способы добиться милостей от природы и, оставив после себя пустыню, любоваться пейзажами по видеосвязи из космоса, слегка волнуясь об эффективности поспешно сделанной прививки неизвестно от чего… здорово, просто отлично, правда? Но круче всего, когда наука берётся переделывать самого человека, как индивидуально, так и в масштабах социума. Вот тут-то у Достоевского с нею самые серьёзные разногласия.

В рок-опере «Преступление и наказание», соавтором которой с композитором Артемьевым и поэтом Ряшенцевым является сам Розовский, в партии Свидригайлова есть строка: «Разврат, по крайности, природен…» Но «природность» — не синоним лучшего выбора для Достоевского. Возможно, интеллект как полезная мутация и принёс нам как виду определённые преимущества среди прочих животных, но только дух даёт понимание высокой ответственности за этот случайный дар обстоятельств. Именно указания на ответственность не нашёл Фёдор Михайлович в трудах классиков марксизма, а посему «последними временами» называет генеральша Епанчина в «Идиоте» те, когда «защитник в суде оправдывает убийство пятерых нуждою».

Ход мысли автора и его альтер эго в спектакле передаётся средствами, которые уловить и сформулировать вчуже – напрасный труд (разве что узнаете музыку Прокофьева и других «модернистов»). Николай Рингбург уж такой артист, в его исполнении всё кажется просто жизнью: и Печорин у него «здесь и сейчас», и «Чёрный монах» как живой стоит – потом хватаешься за книгу, понимаешь: нипочём бы этого в тексте не разглядел, а оно там было. При этом режиссуре Захарова чужда всякая дидактика и тенденциозность. Он прочитал это так. Вы иначе?

Идите на «Сон смешного человека» и узнайте, что делать. Нет, вам не подскажут — но вы узнаете.

Елена Трефилова специально для MUSECUBE

Фотографии Ксении Логиновой можно посмотреть здесь