В театре «Приют комедианта» с аншлагами идет спектакль Петра Шерешевского «Идиот». Постановка заставила о себе много говорить, остро спорить. Несомненной крупной удачей в ней можно считать образ Парфена Рогожина, мастерски воплощенный Антоном Падериным. По этому случаю Марина Константинова встретилась с артистом, чтобы расспросить его о судьбоносном попадании в спектакль и роль, о трактовке  столь неоднозначного персонажа и о том, что такое счастье. Подробнее – в свежем материале.

– Спектакль «Идиот», где вам выпало воплотить образ Парфена Рогожина, стал настоящим большим событием в театральной жизни Петербурга. Зрители выстраиваются в очередь и спешат посмотреть. И для меня вы, Антон, стали отдельным радостным открытием в этой работе, просто-таки распахнулся новый горизонт. Я вас совсем не знала, нигде не видела.

– Ну, у меня в каком-то роде было схожее ощущение, что меня ранее как будто совсем не было.

– И поэтому хочется сразу масштабно спросить: как получилось так, что Антон Падерин стал Парфеном Рогожиным, каково было работать с Петром Юрьевичем Шерешевским именно в данном спектакле (я наслышана, что это не первый ваш совместный опыт) и  существовать в модернизированном материале, как вам работалось с вашими коллегами?

– Да, еще раз повторю свою мысль, что до этого спектакля меня словно бы и не было, несмотря на то, что с Петей (Петр Шерешевский – режиссер, автор спектакля «Идиот». Прим. авт.) мы выпустили два спектакля: «Замок» и «Киллер Джо». У меня вообще своеобразно складывалась биография: я закончил учебу в 2010 году, был принят в труппу Театра Комедии им. Акимова, но затем уехал на четыре года в Таллинн. До сих пор, кстати, я ловлю в разговорах коллег и знакомых отголоски той жизни. Многие даже не в курсе, где именно я живу и чем конкретно занимаюсь. Какое-то время я работал в Театре на Васильевском, например.  Вот такие извилистые сложные пути привели меня в итоге к «Идиоту». Вообще с Петей Шерешевским меня судьба свела еще в 2017 году, когда у меня был по-настоящему тяжелый период. Я часто шучу так грустно, что, мол, Петя меня просто подобрал на обочине. Но это факт. Он подошел тогда ко мне и позвал в свой маленький театр (Камерный театр Малыщицкого. Прим.авт.), сказал, что у них интересно. Так все и получилось, сложилось. Сначала был «Замок», а буквально в том же году Петр Юрьевич принес пьесу «Киллер Джо» и предложил ее почитать. Прочитав, я никак не мог понять, почему режиссер предлагает мне именно такой материал. А он спокойно так сказал: «Ну, потому что мне тут нужен убийца без зазрения совести и маньяк, который умеет любить. У тебя глаза добрые, ты подходишь» (улыбается). Я все же долго не мог понять, как мне это делать. Но Петр Юрьевич говорил, что ничего особенно делать здесь и не надо, просто запомнить какое-то свое внутреннее состояние, возникающее от прочитанного текста. Вот как-то через подобного рода перипетии родился этот спектакль, и мы еще говорили: «Ну все, теперь театр точно закроют!». Такое вот тогда было ощущение. А потом случились некие личные обстоятельства, когда я вроде бы и ушел, но не насовсем. И он еще долгое время потом хотел звать меня на постановки, ждал, когда же у нас с ним совместно совпадет по времени и возможности. А полтора года назад он мне сказал, что думает сделать «Идиота» и хотел бы меня там видеть. И уже вот этой весной раздался звонок, он официально позвал в постановку, и надо было так аккуратно все разрулить, чтобы везде успеть, нигде не потерять и никого не подвести.

– То есть с Шерешевским была некая пунктирная линия, которая в итоге и привела к роли Рогожина?

– Да-да, она как-то так шла и привела.

– Мне все-таки очень интересно поговорить про материал, про то, что это не каноническая классика, а перенос в современность. Ведь это обычно делит публику на два противоборствующих лагеря: кто-то оценивает, насколько удачен, органичен этот перенос, а кто-то вот просто принципиально не принимает осовременивание. Вам лично насколько оказался близок этот общий прием? Каково было играть не устоявшегося книжного персонажа, а фактически нашего с вами современника?

– Для меня это не было новостью, так как я знаю Петю, знаю, как он работает. Петр Юрьевич говорил всегда, что мы можем только представить, как люди общались в то или иное время. Но он искренне верит: общались они абсолютно так же, как и мы сейчас. То есть если не брать в прикладном смысле сам язык, на котором писал Достоевский, ничего не поменялось.

– Да, при иной форме сохраняется прежнее содержание.

– Конечно! Он верит в то, что люди не меняются. Мы ведь говорим о неких константах, а не о быте, скажем. Любовь, страсть никуда не исчезли, вопрос денег и благосостояния крайне актуален. И еще хочется заметить, что вообще-то Достоевский был, говоря современным языком, вполне коммерческим писателем, работал за деньги. То есть не какой-то там страдающий непризнанный гений.

– Тем не менее, постоянно возникают споры-разговоры о том, уместно ли, скажем, одевать шекспировских героев по современной моде. Для кого-то это табу, признак непрофессионализма. Волна противостояний на тему «зачем так делать и можно ли так поступать режиссеру» не стихает, да и не стихнет, видимо, никогда. Лично я нахожусь среди сторонников вольных трактовок и сюжетных переносов, для меня это дополнительный способ подчеркнуть величие классики, ее вневременной характер.

–  Да, согласен. Если что-то слишком быстро стало неактуальным, видимо, это пшик какой-то был, пустой звук.

– Теперь все-таки хочется подробного рассказа про коллег, ваших партнеров по «Идиоту». Как с ними работалось, как складывались отношения во время репетиций?

– Ну, с Сашей (Александр Худяков – исполнитель роли Гани. Прим. авт.) просто какая-то братская любовь уже давно. Я даже и не знаю, как она возникла. Когда мы с ним видимся, неважно, у кого какое настроение, кто откуда пришел – появляется внутреннее ощущение, что все будет хорошо. День  уже отмечен этой встречей. Это какое-то такое особое чувство, состояние… Примерно как между старшим и младшим братом, да. С Сашкой и творить легко тоже.

– То есть такое взаимопонимание на уровне перемигивания?

– Я бы сформулировал, что именно такое вот у меня происходит как раз с Петром Юрьевичем. Вообще, честно скажу: когда мы все вместе собрались, встретились на репетиции, мне было очень страшно. Из-за такой ответственной роли, из-за того, что я почти никого не знаю. Кроме того, я прекрасно представлял, кто такой Илья Дель. Мы до этого не раз и не два пересекались в каких-то общих кругах-тусовках, но совместных рабочих встреч на подмостках не было. Впрочем, спектаклей с участием друг друга мы тоже, кажется, не видели… Ой, нет, видел я его в спектакле «Шинель», точно! И для меня, конечно, он всегда был одним из топовых  молодых артистов, о которых в популярных журналах пишут.

– Да, согласна. Илья из тех артистов, которые буквально сразу обращают на себя внимание и заставляют о себе говорить в дальнейшем.

– В общем, я боялся его. Стеснялся. И я даже Пете сказал, мол, так не могу играть. А он говорит: «А мне и не надо!». Стал объяснять, что не надо мне себя с Ильей сравнивать.

– Очень наивная сейчас будет моя реплика – а разве это не было сразу понятно? Вы разные, но вы и должны быть разные. И вообще все люди разные, и это по-своему замечательно. Сравнивать себя с кем-то другим не очень правильно.

– Да, совершенно верно, но это не мешает нам восхищаться кем-то достойным. Я смотрел на Илью и понимал, что мы разной психофизики, фактуры.

– Да, а теперь вот представьте, каково было Настасье между такими двумя разными типажами выбирать!

– Но при этом у нас с Ильей обнаружилось много общего: мы появились на свет с разницей в один день буквально, дочки наши родились в один год…

– Настоящая кармическая связь…

– А потом еще вдобавок мы узнаем, что и у Тани (Татьяна Ишматова – исполнительница роли Настасьи. Прим.авт.) день рождения в апреле, близко к нашим. То есть мы такие три Огня, три Овна – убойное сочетание, конечно. Так вот, с Ильей мы как-то аккуратно присматривались друг к другу.

– Но это объяснимо, вам же предстояло соперников играть.

– Я, кстати, не слышал от Пети, что мы играем именно соперников.

– Хорошо, а как он тогда формулировал вам ваши отношения, какой вкладывал посыл?

– Петя вообще, кажется, никак это не обозначал. Он просто принес изначально несколько листочков с текстом, их действительно было совсем немного, и объявил: «Ребята, это все, что есть. Давайте попробуем это почитать, больше я ничего не сочинил».  Мы почитали какие-то огрызки сцен и начали думать.

– То есть фактура уже наполнялась непосредственно по ходу репетиций?

– Да. И вот наши человеческие отношения как Ильи Деля и Антона Падерина преломились в сцене поезда, когда я ему говорю: «Знаешь, у меня такое странное ощущение, что я тебя как-то полюбил». Совершенно честно заявляю, и без каких-либо подтекстов. Это действительно так. То есть в Илье я обрел какую-то родственную душу, и я надеюсь, что это взаимно. У нас ни разу не было конфликтов на почве работы. То есть их в принципе за время репетиций не было, а с Ильей так и подавно. При этом я понимаю, что он нормальный живой человек, со своими ошибками и слабостями, и возникает сразу какое-то такое спокойствие.

– Про старшее поколение артистов тоже хочется вас расспросить. Как работалось с ними?

– Татьяна Владимировна (актриса Татьяна Самарина, засл.арт. РФ. Прим.авт.) – замечательная. Она была в некотором смысле растеряна, когда не понимала, где именно заканчивается ее та или иная сцена. Что-то в духе «А у меня здесь все?». Но при этом ее незримая такая помощь была очень важна, она вместе с Геной (артист Геннадий Алимпиев. Прим.авт.) присутствовала на репетициях даже тех сцен, где сама не играла.

– Не могу не отметить, что Геннадия Алимпиева молодые артисты, занятые в спектакле, называют именно Геной! Это говорит о человеке многое, мне кажется.

– Ну, он мне сразу сказал, что его можно называть и на «Вы», но как-то я все же звал его Геной, иногда – Геннадием. Вот Гена тоже приходил, когда его сцен не было, за что ему огромное спасибо. Если говорить про рождение сцены в поезде (знакомство Рогожина и Мышкина. Прим.авт.), то он как раз в тот день был и помог нам именно своим присутствием, взглядом со стороны. Возвращаясь к разговору о Татьяне Владимировне, замечу, что она нам всем была такая мама. Ее какая-то светлость и доброта, некое спокойствие, даже голос – все это действовало умиротворяюще. И когда я смотрел за их сценами (по большей части ведь меня там не было!), они вызывали во мне улыбку, смех, какое-то внутреннее тепло. Там ведь действительно не особо можно разыграться как-то широко, что-то такое значимое создать. Но все, что они делали, было идеальным попаданием, всего оказывалось в меру – сколько и нужно.

– Теперь о женских персонажах: Аглая (актриса Анна Саклакова. Прим.авт.) и Настасья, разумеется.

– Аглая – это Анечка Саклакова, которую я тоже очень люблю, мы с ней  заняты в спектаклях театра им. Акимова. Невероятно рад, что она с нами в этой истории, в нашем общем путешествии. По-моему, отличный старт, я верю в нее. Для меня это какое-то пятно света, что-то такое невинно-наивное…Скажу, быть может, прямолинейно – это красота в спектакле. Чисто эстетически. Ее стать, ее внешние данные – совершенно прекрасно! Я всегда ею любуюсь, когда наблюдаю за ней в спектакле, ведь непосредственно общих сцен у нас фактически нет, только лишь мое появление на дне рождения Настасьи. У нас с Аней очень доверительные отношения: она часто советуется со мной по тем или иным творческим вопросам, я стараюсь ее как-то поддержать и успокоить. Ей, пожалуй, здесь тяжелее всех, и я это понимаю. Ни в коем случае не хочу говорить о какой-то нехватке опыта. Опыт вообще штука такая…

– Хорошо. А про Таню Ишматову, воплотившую роль Настасьи, что можете сказать? Она же по сюжету страсть-страсть.

– Это страсть, да. Не скрою, у меня были сомнения, да и я вообще не знал, кто она такая. Открою секрет: еще полтора года назад, когда Петя только задумывал «Идиота», он сказал мне, что видит в роли Настасьи актрису из фильма «Дылда» (речь о Виктории Мирошниченко. Прим.авт.). Понятно, что это был бы совершенно иной спектакль. Я тогда знатно удивился, конечно. Но ведь и на роль Мышкина Петр Юрьевич рассматривал Никиту Кукушкина из «Гоголь-центра». Рассматривал всерьез, велись переговоры… До последнего было неизвестно. Но сочетание самых разных факторов привело к тому, что в итоге от этих кандидатур все-таки пришлось отказаться, хотя театр был готов пойти и на это, несмотря на чисто логистические неудобства. Теперь возвращаемся к Тане… Когда я ее впервые увидел, такую изящную и хрупкую, у меня, скажу абсолютно честно, возникли вопросы. Я не понимал, как воплощать своего персонажа, глядя на нее. Как испытывать именно чувства Рогожина, то есть страсть. Как ни крути, отношения мужчины и женщины строятся вокруг тела в первую очередь. Понятно, что в книгах обычно пишут что-то в духе: «Я увидел ее чудесные глаза, влюбился и больше ни на что не смотрел». Но это странно, правда. Мы все равно должны испытывать некое влечение. А у меня было странное ощущение, что я рядом с ней такой большой неуклюжий медведь, который боится ненароком покалечить. Но как иначе относиться к такой Настасье в Танином воплощении? Рядом с ней мне было сложно управлять собственным телом – пару раз на репетициях я ее даже задевал-сшибал. Но ведь может же быть в мужской любви такой вот отеческий оттенок, верно? А Петя радостно говорит: «Антон, мне как раз это от тебя и надо! Ты абсолютно верно все тут чувствуешь».

– Тут уместно, конечно, сослаться на старину Фрейда и заметить, что Настасья-то как раз в этой истории подсознательно ищет отца. Так что все сходится.

– Да. Она ведь здесь и брошенная, и совращенная приемным отцом. Поэтому Петя так и сказал: «Представляй себя мамонтом, медведем, йети – кем угодно».

– Я еще раз повторю, что самая моя любимая сцена (и самая мощная по наполнению, на мой взгляд!), когда Рогожин снимает с Настасьи обувь, страстно ее ногу целует, а Мышкин затем аккуратно назад обувает и шнурки завязывает. Это лучшее, что можно было придумать.

– У меня только один ответ на это:  Шерешевский – гений (смеется). И это правда.

– И все-таки. Лично вы, Антон, как относитесь к Рогожину? Ведь персонаж-то непростой, противоречивый, значимый. Как его судить за содеянное? Судить ли вообще? Он положительный, отрицательный, палач, жертва? Миллион вопросов возникает сразу. Вот я смотрю на Рогожина в вашем исполнении – мне ужасно его жаль, хочется обнимать и утешать.

– Я буквально на днях впервые узнал о существовании такого явления, как женский абьюз. Причем это именно психологическое насилие, не физическое. То есть как-то это можно к линии Парфена и Насти применить… Но, если честно, я и сам не знаю ответа на эти вопросы. Петя тоже не имел и до сих пор не имеет какого-то четкого представления о трактовке моего персонажа. Если попытаться ответить, как я работал над этой ролью – все равно не смогу объяснить, не знаю. Правда. Честно.

– Ага. То есть Петр Юрьевич вводит людей в некий гипноз, а потом просто выпускает спектакль.

–  Я вот так скажу. Наверное, это плохо, но во время репетиционного процесса мне гораздо важнее общее. А потом уже сам себе задаю вопрос, мол, а ты-то тут для себя что сделал? Меня увлекает в первую очередь именно сочинение спектакля, полотно в целом. Идеи, смыслы как-то оказываются главнее, чем внутренняя трактовка персонажа. Петр Юрьевич на одной из репетиций вообще сказал: «Ребята, мне не нужны вот Мышкин, Настасья, Рогожин. Я хочу здесь видеть Илью, Таню и Антона в заданных обстоятельствах. Точнее, даже не в обстоятельствах, а в данной истории. Вот именно вы сами мне нужны». Собственно, в какой-то из рецензий я прочитал что-то такое: «Я восхитилась актерской игрой, но у меня возникло странное ощущение, как будто они все играли самих себя». Кажется, это вот просто ну лучший комплимент! Но вот при этом я не стал бы так строго утверждать, что мы играли именно самих себя. Это странно, правда. Я же не могу убить человека.

– Минутка фантазий и вариаций на тему. Можно ли представить себе, что условная такая Настя выбирает все-таки Мышкина? Был бы у них шанс на счастливую жизнь?

– По Достоевскому или по жизни?

– Без разницы.

– Ну, по Достоевскому все же нет. А вот по жизни очень даже возможно. Кстати, мне кажется, в наше время у нас большинство семей строится по схеме «Настя и Рогожин». Они живут-живут-живут, и все жизнь даже, возможно, проживут. Другое дело – как.  Такая вот семья, где он терпит и прощает, прощает и терпит. Но встречаются также замечательные брачные союзы типа «Настя плюс Мышкин», только со своими тоже поправками… Я не знаю… Возможно ведь всякое.

– Когда я себе пытаюсь ответить на этот вопрос, то хочется всегда сказать: «Если нельзя выбрать из двоих, надо брать сразу двоих».

– Ой, мы же третий вариант забыли! Настя и Ганя. И такие люди тоже живут, практикуя свободные отношения. Ты мне это, я тебе то: общий бизнес, совместные дела… И вот такие-то люди как раз самые успешные!

– Но вот счастливы ли они?

– А вот что такое счастье?

– Хороший вопрос. Гармония с собой и окружающим миром, я считаю.

– Ну, это же утопия.

– Хочется закончить на очень важном. Про что для вас этот спектакль?

– Мне хочется ответить так: «Этот спектакль о предчувствии большой настоящей беды». Мы во время репетиций много говорили про Апокалипсис, и это плотно вошло в постановку на уровне ощущений.

С Антоном Падериным беседовала Марина Константинова специально для Musecube
Фотографии Елены Карповой