Оксана Костецкая: в нашем деле без любви никуда не деться

Оксана Костецкая в мюзикле "Алые паруса"
Оксана Костецкая в мюзикле «Алые паруса»

Оксана Костецкая, без сомнения, является одной из самых любимых зрителями актрис мюзикла. Множество ярких ролей, вдумчивая и кропотливая работа над каждым образом, внушительный список проектов, в которых участвовала артистка – неудивительно, что зачастую публика идёт не просто в театр, а именно «на Костецкую». Талант Оксаны был оценён по достоинству и профессионалами – в 2016 году она получила «Золотую маску», пожалуй, главную театральную премию страны, за роль Крёстной в мюзикле «Всё о Золушке».

 

Сегодня Оксана расскажет о своей карьере, взглядах, профессиональных убеждениях – и, конечно же, о преподавательской деятельности.

 

— Оксана, когда я готовилась к интервью, обнаружила интересный факт: несмотря на то, что вы сами из театральной семьи, на сцену пришли не сразу. Первое образование у вас – историческое. Как так получилось?

 

— Мне кажется, что в этом возрасте — сразу после окончания школы — тяжело сразу найти свою стезю. Особенно, когда многое нравится, невозможно сделать жизненный выбор. Я хорошо училась, пусть и не была отличницей, легко давались гуманитарные предметы – английский, история, русский… Обожала литературу… Поэтому я не могла определиться, в каком направлении двигаться.

 

Мои родители были против того, чтобы я стала актрисой – будучи профессионально связанными с театром, они прекрасно знают, что это такое, знают о нашей актёрской зависимости не только от людей, но и от случая, удачи, везения.

 

— Каждый день – как экзамен.

 

— Всё время нужно что-то доказывать. Родители защищали меня, хотели уберечь от разочарования, от того, что я буду считать, будто что-то из себя представляю в профессиональном плане, а жизнь мне будет доказывать обратное. А я и так человек не очень в себе уверенный. Родители не хотели, чтобы я стала бездарной актрисой, чтобы меня убивали нереализованные амбиции. Берегли – мама в меньшей степени, а папа был настроен категорически.

 

— Ваш папа – режиссёр?

 

— Да, в Малом театре. Поэтому он отлично знает всю «творческую кухню». Но, ещё учась в педагогическом институте, я начала петь – сначала наедине с собой (стеснялась и делала это, только когда родители уходили из дома)… Потом я записала несколько оперных арий на кассету и поставила её маме, сбежав в ванную от смущения…

 

— Это был такой «первый кастинг».

 

— Да. Сейчас все эти вещи я вижу по своим студентам: ты двигаешься наощупь, не понимая, в нужную ли сторону. Но тебе хочется творить, ты не можешь удержаться. Мама оценила моё пение и с той поры взяла надо мной шефство, стала со мной заниматься вокалом. Моя мама — педагог по вокалу, в прошлом певица, артистка музыкального театра. У обоих моих родителей были прекрасные Мастера: у мамы – Борис Александрович Покровский, у папы — Мария Осиповна Кнебель. Великолепная база. Благодаря занятиям с мамой я поступила в Высшее музыкальное училище на вокальное отделение (сейчас — Государственный музыкально-педагогический институт имени М. М. Ипполитова-Иванова; прим. автора). Отучилась четыре года, и папа выдохнул: «Ну наконец-то ты пойдёшь работать!» Конечно, он так сказал не потому, что я на их шее сидела – папа хотел отправить меня в самостоятельную жизнь. Но всё сложилось иначе. Летом сразу после выпуска из училища, родители уехали на дачу… а я пошла поступать в ГИТИС.

 

— А в какой профессии вас видел папа?

 

— Вообще, он всегда хотел, чтобы я была журналисткой. Видимо, он считал, что это всё-таки сродни с актёрством, что так можно себя творчески реализовать. Но меня никогда не прельщала эта работа. И, когда я закончила музыкальное училище, он думал, что я пойду в какой-нибудь театр, может быть, в хор или ансамбль. Ты захотела петь – иди пой. И вот родители возвращаются с дачи, а я им сообщаю, что поступила в ГИТИС. Папе стало дурно – он ведь прекрасно знает, что это за учёба. К тому же, у меня уже есть два образования, а теперь придётся снова учиться, да ещё пять лет… На курсе я была старше всех, но этого абсолютно не ощущалось. Мы были на равных, и до сих пор общаемся. Все пять лет обучения в ГИТИСе были для меня невероятным счастьем.

 

— У вас был, действительно, прекрасный курс. Со многими вы до сих пор работаете в одних проектах.

 

— Да, курс очень хороший: Елена Моисеева, Виктория Соловьёва, Алексей Россошанский, Александр Кольцов — замечательные артисты мюзикла. Ирина Окнина и Вера Кононова блистают в опере, а Сергей Терехов служит режиссёром в Большом театре и педагогом в ГИТИСе. Мы дружим с моими чудесными однокурсниками, и, наверное, всего человек пять из нас не в профессии. Все остальные – работают.

 

Мы заканчивали факультет музыкального театра, и в то время мюзикл в нашей стране только начинался. Мы учились параллельно с курсом Олега Львовича Кудряшова (кстати, однокурсника моего папы) – у него был самый первый экспериментальный набор курса мюзикла. Там учились Мохамед Абдель Фаттах, Владимир Панков (ставший режиссером), Зоя Кайдановская, Роман Калькаев, Алиса Эстрина, Аня Невская… Теперь многие из них заняты в талантливых спектаклях Володи Панкова. Мы с этими ребятами дружили, и вот это и был официально курс мюзикла. Хотя, как ни удивительно, как раз в мюзикле с их курса работает только Мохамед.

 

А вот у нас получилось как-то странно. Мы получали академическое образование, готовились в оперу, оперетту. И, тем не менее, в 1999 году у нас был выпускной спектакль – «Блеск и нищета варьете» по пьесе Жана Ануя «Оркестр». Мы сами всё переделали, придумали. Наш однокурсник – Андрей Сучков (он потом работал в мюзикле «Чикаго») — добавил в спектакль массу джазовых вещей, в том числе и из мюзикла «Кабаре». И мы с удовольствием всё это пели – естественно, не академическими голосами, понимали, что надо свой голос как-то видоизменять и подстраивать. Еще один наш дипломный спектакль — «Скрипач на крыше» — классика мюзиклового жанра… И это были такие первые наши опыты – причём, без помощи педагогов, потому что преподаватели-академисты не понимали, что с этим материалом делать, как с ним работать. Мы сами методом проб и ошибок пытались из себя извлечь другое звучание..

 

— Потом был «Норд-Ост». Первая большая работа, первый отечественный мюзикл. Наверное, самый глобальный даже на настоящий момент. Любимый многими спектакль – и мной в том числе. Совершенно новая работа для всех – и для вас. И, как я понимаю, этот опыт дал старт – и его сложно перебить чем-то другим?

 

— Вы знаете, да. На мой взгляд, это действительно удачный спектакль – во всех смыслах. Очень хорошее либретто, прекрасная музыка, совершенно великолепная сценография. И сейчас бы «Норд-Ост» был абсолютно современен — и по теме, и по художественной составляющей.

 

Что немаловажно, у нас был такой коллектив, нас так подбирали, что с тех пор подобных коллективов в моей жизни больше не было. Нас очень сплотило и то, что мы в какой-то степени тоже были авторами этого спектакля, потому что всё создавалось совместно. Конечно, была руководящая работа Алексея Игоревича Иващенко и Георгия Леонардовича Васильева (авторы и идейные вдохновители мюзикла «Норд-Ост»; прим. автора), но они давали нам такую задачу: «Ребята, мы вас взяли в спектакль, как профессиональных артистов, будьте добры оправдать это звание. Мы вам выстраиваем мизансцену, а в её рамках действуйте по-своему».

 

И мы впервые работали по «бродвейской схеме» — когда ты стоишь «на нуле» и должен дойти, например, до «единицы» и спеть конкретную фразу.

 

— Это как, объясните?

 

— В каждом мюзикле сцена разделена на пронумерованные кусочки, сектора: цифры от нуля расходятся веером. И, когда ставится спектакль, по этим цифрам выверяется мизансцена. Это важно для артистов, танцоров, осветителей… Действительно, бродвейская система, совершенно не русская, не советская. И ты запоминаешь, что какую-то фразу говоришь на «двойке», потом у тебя мизансцена меняется, и ты переходишь на «десятку» — и так далее.

 

— И все эти перемещения надо оправдать.

 

— Совершенно верно. А мы все – артисты, все примерно одной школы, в «Норд-Осте» не было разграничения на солистов, балет и хор. Мы знали, что самое главное – это актёрская составляющая, а уже потом – вокал, танец и остальное. Прежде всего – смысл, а уже потом все эти формалистические вещи.

 

Всё это оттачивается: если ты неважно двигаешься, значит, будешь до восьмого пота тренировать себя, что с нами и происходило. Мало того, что мы бесконечно практиковались в танцах, мы ещё и занимались на тренажёрах – Георгий Леонардович нам это устроил. В полдевятого утра мы уже были в тренажёрном зале — ужасно злились, раздражались, психовали, ругались – но ходили. Ходили, потому что деваться было некуда. Система была очень жёсткой – но, с другой стороны, после неё можно хоть в космос.

 

— Как интересно – первый глобальный русский проект, но при этом – бродвейская система. Очень профессиональный подход к подготовке.

 

— Именно так. Известная история: Иващенко и Васильев уезжали за границу и целый год готовились к постановке «Норд-Оста». Они были у Макинтоша, и он их принял. (Камерон Макинтош — известнейший британский продюсер мюзиклов, в 1990 году он был признан «самым успешным, влиятельным и могущественным театральным продюсером мира»; прим автора.) Ходили к нему на все спектакли, изучали материал… В общем, подготовка была действительно серьёзной. А мы уже оказались вброшены в эту систему, изначально абсолютно не понимая, о чём идёт речь.

 

Нам дали послушать музыку, мы впечатлились и начали фантазировать: вот сейчас придёт режиссёр, что-то будет вместе с нами придумывать, этюдить… А нам раздают папки – и там расписано наше местоположение на сцене. Никаких этюдов, конечно, и всё очень жёстко. Но, с другой стороны, сейчас я работаю со студентами и понимаю, что это первостатейные задачи. Хочется, чтобы постановка была живая, наша, русская – но с их вот этой педантичной выверенностью.

 

— На жёстком каркасе.

 

— Совершенно верно. И это то, чему нам надо учиться. И нас попытались к этому привести. А потом два года мы работали. Ежедневно. А ежедневный прокат – совершенно удивительная вещь для тех времён.

 

— Давайте поговорим о вашей героине. Сейчас, когда звучит ваша фамилия, многие сразу представляют в вашем исполнении острохарактерного персонажа, феерического, искрящегося. А в «Норд-Осте» ваша Марья Васильевна – это же глубоко трагическая героиня. Насколько было сложно ежедневно входить в это состояние?

 

— «Норд-Ост» был так выстроен и задуман, весь материал сам по себе таков, что его невозможно не проживать… Хотя я сейчас не права – это касается любого материала. И нас так учили, мы так привыкли – ведь для этого мы и пришли работать. Я не осуждаю, но на самом деле не понимаю артистов, которые пытаются формой заменить какие-то искренние вещи.

 

Что касается сложности… У ежедневного проката есть как свои плюсы, так и минусы. Плюсы заключаются в том, что ты каждый день можешь что-нибудь подправить, что-то ещё нажить – или, наоборот, убрать нечто лишнее. Ты всё время находишься в поиске. Иначе и невозможно: если ты что-то «застолбил», то всё – упираешься в потолок, и дальше уже роли нет. А так ты всё время что-то ищешь, и твой персонаж живёт, он действует – несмотря на то, что ты начинаешь мизансцену на «двойке», а потом оказываешься на «десятке». Ты внутри волен сделать иным каждый спектакль. Сегодня настроение такое, значит, добавилось что-то новое. Или партнёр сменился – тоже получается совсем иная история.

 

А самый главный минус – превращение работы в рутину. Я помню свои ощущения, когда едешь на спектакль, и нет никакого настроения. Вообще. Совсем. Мы же все люди, и бывают разные ситуации. Не хочется сегодня играть. И ты едешь в ужасе – что сейчас будет? Но у тебя есть два часа на подготовку. И вот тебя гримируют… А у нас были очень хорошие гримёры, свои люди, очень театральные. Это тоже было немаловажно — весь состав, все цеха были набраны с глубоким пониманием театрального дела. Так вот, тебя красят, ты сидишь и размышляешь – как же сейчас на сцену идти – внутри пустота… Но как только звучит увертюра, во время которой Иващенко читает письмо капитана, ты вдыхаешь – и мгновенно перешагиваешь этот Рубикон. Это какое-то сумасшествие! Такого просто не может быть! Неужели это я сейчас ехала и не хотела выходить на сцену?

 

Удивительно, но у нас всегда были аншлаги. При том, что мы играли всю неделю, а в субботу и воскресенье — по два спектакля. Мы все работали на разрыв.

 

Потом и в «Кошках» было так – работали, как будто в последний раз. Тоже очень тяжёлый спектакль – Cats. Ты всё время на сцене, в этой чужеродной, странной пластике, ты не человек, ты животное… Мы настолько уставали, что я смогла уговорить себя посмотреть видеозапись только через пять лет. И я поразилась тому, как все работали! Отдача невероятная! Мне кажется, на Западе (и я не хочу никого обижать) совершенно иной подход. И они правы. Они таким образом себе здоровье не укорачивают. Они стайеры – заточены на длинную дистанцию. Но у них каждый спектакль похож на остальные. А у нас постоянно себе что-нибудь новенькое придумаешь – и всё задышало, и уже всё по-другому. В этом есть большое удовольствие и кайф.

 

— Вернёмся к «Норд-Осту». Не жалко было, что ваша героиня только один акт существует?

 

— Очень жалко, конечно. Но что поделать – это авторы так решили. Впрочем, мы придумали выход. Первые полгода у нас работал один состав. Потом пять человек ушли из спектакля, и я из второго состава исполнительниц роли Марьи Васильевны «поднялась» на первый, а Елену Моисееву взяли на ансамблевую линейку, которую я играла до этого (плюс она играла Марью Васильевну во втором составе). И, когда мы стали работать в новом составе, я попросила Георгия Леонардовича пойти мне навстречу: можно ли так сделать, что Лене будет доставаться больше спектаклей в роли Марьи Васильевны, а я буду вставать на свою старую позицию в ансамбле? В итоге у меня было 4-5 спектаклей в месяц, когда я могла выйти в прежней линейке. Я от этого испытывала огромное удовольствие, потому что – раз, и глоток свежего воздуха, и я в другом каком-то качестве, и нахожусь на сцене весь спектакль, оба акта. И все роли в линейке были чудесные: коммуналка замечательная, секретарши обожаемые, ненцы в финале, бабы на пристани очень классные… Так всё это прописано, так всё вкусно сделано!..

 

— Ирина Линдт, которая тоже играла роль Марьи Васильевны, недавно на концерте призналась, что наконец-то «доросла до возраста своей героини». Ведь, по сути, и вы, и она, и Елена Моисеева были совсем юными девушками, когда работали в «Норд-Осте». А если бы сейчас вам предложили вернуться на эту роль, вы бы согласились?

 

— Я, как и многие из нас, артистов, «всеядна». Мы невероятно жадны до работы и готовы играть что угодно, сколько угодно и в каком угодно качестве — лишь бы был хороший материал, хороший режиссёр и хорошие, свои люди вокруг. Так что, наверное, да, я бы согласилась. Другой разговор, что я бы делала очень многое по-другому – просто в силу того, что прошло уже 18 лет. Наверное, что-то бы я стала менять – уж вокально точно. Это же была первая попытка петь в мюзикле.

 

— Да, вы были с академическим образованием, без опыта мюзиклового вокала. Тяжелейшая задача — перестраивать певческий аппарат.

 

— В том-то и дело. И педагогов у нас тогда знающих не было – по крайней мере, мы с ними не сталкивались. Кто-то занимался вокалом, например, Катя Гусева, а остальные как-то сами в этом варились – наощупь. Поэтому, я бы, конечно, согласилась снова сыграть роль Марьи Васильевны, но что-то бы сделала по-новому. Может быть, и очень многое.

 

— Следующий этап, о котором мне хотелось бы поговорить, это работа в мюзиклах «Стейдж Энтертейнмент». Здесь у вас было сразу несколько проектов: «Кошки», которые вами уже упоминались, «Звуки музыки», «Красавица и Чудовище»… Все знают, что «Стейдж» (как попросту традиционно именуют эту компанию) — ещё более жёсткая система в плане следования указаниям режиссёра.

 

— Безусловно. И более того: если в «Норд-Осте» нашими руководителями были соотечественники, то в «Стейдже» постановкой занимается зарубежная команда, которая видит в нас аборигенов, ничего не понимающих и требующих обучения. Такая позиция немного свысока. При этом они улыбаются, и всегда у них всё great, и beautiful, и nice… Но мы, артисты — люди чувствительные, и всегда понимаем, что всё это подаётся с эдаким прищуром.

 

Поначалу мы с ними ругались, были стычки, какие-то недоразумения… А потом мы уже поняли, как себя надо вести. Как доказывать свою правоту. А правота у нас была очень простая: менталитет зрителя нам был понятнее, чем им.

 

У нас в чём были проблемы? Ну, во-первых, задевали какие-то мизансценические вещи – нельзя было отступать от оригинала. А мы понимали, что возникает внутренняя пустота. Есть большая разница — с «двойки» до «десятки» я иду просто так или я иду с какой-то целью? В этом всегда была загвоздка. И, если мы заполняли актёрски эту пустоту, постановщики сразу привязывались и говорили: нет, такого не нужно, это отсебятина. Приходилось доказывать, что моему персонажу это необходимо. Без конца всё шло через какие-то преодоления. Чаще всего мы, конечно, добивались своего. Когда этого не происходило, научились кивать, соглашались, ждали, когда они уедут, и… делали по-своему. И здесь получалась очень интересная ситуация: когда постановщики возвращались, то говорили: «Как здорово! У вас лучший спектакль из того, что мы делали!» Они же работали во многих странах, с разными артистами. Но не замечали каких-то мелких штучек, которые мы привносили, не понимали, почему у нас получился именно такой спектакль.

 

Ещё была такая проблема – вечная проблема – underscore — то есть, речь, звучащая на музыке. Нужно уложиться в конкретное количество тактов, в определённый момент сказать какое-то слово, попав именно в нужную долю. Но проблема в том, что английский и русский – не только разные языки, но ещё и «группы крови» разные. Ты слышишь музыку – и просится та или иная эмоция, а по underscore ты это слово должен сказать совершенно не там и не так. Вот тут тоже были ужасные споры, и мы просили их переписывать, переделывать, перестраивать… И вообще, каждый день невозможно говорить с одной и той же интонацией, это ужасный кошмар – запоминать интонацию. А постановщики нас именно натаскивали на интонацию – то есть, ты должен был постоянно повторять одинаково одно и тоже. Катастрофа для русского артиста! Вот такие у нас были проблемы, но потом они как-то рассасывались…

 

Самая любимая «стейджевская» пора – это «Кошки». Очень сложный спектакль, но всё равно, это мой любимый проект, ещё и потому, что там была замечательная Крисси Картрайт – наш постановщик, правая рука Джиллиан Линн (хореограф-постановщик оригинального мюзикла Cats; прим. автора). Крисси сразу поняла, с кем имеет дело. Она – человек с абсолютно английским темпераментом: совершенно невозмутима в любой ситуации, и невозможно понять, нравится ей наша работа или нет. Крисси сперва молча и долго присматривалась, спокойно что-то объясняла… И в какой-то момент она разрешила нам действовать по-своему. Да, работать в этом жёстком каркасе – но она отпустила вожжи, и мы имели возможность импровизировать, придумывать какие-то свои вещи.

 

А вот голландцы… Нет, у всех можно чему-то научиться — это я сейчас прекрасно понимаю. По молодости была нетерпима — мне казалось, что я отстаиваю принципы, а сейчас я понимаю, что лучше помолчать, послушать, намотать на ус, сделать сначала так, как тебе говорят, а потом уже спросить: «А можно теперь я попробую что-то своё?»

 

Конечно, «Стейдж» был отличной школой. У нас были прекрасные музыкальные руководители. Вот режиссёры – не могу сказать, что меня кто-то поразил. А «Звуки музыки» вообще ставил Евгений Писарев, и это было для нас счастьем. К большому сожалению, у него не получилось воплотить в жизнь все задумки. Писарев хотел иначе сделать этот спектакль, он планировал, оставив всю музыку и, естественно, сюжет, переставить сцены таким образом, чтобы появилась логика. Потому что в этом спектакле, если так разбираться, очень странная драматургия – западная, к нам она имеет очень мало отношения. Как это военный пошёл в горы? Твоя страна воюет, а ты прячешься в горах. Какие-то странные вещи для нас.

 

К сожалению, Жене Писареву не удалось осуществить эту идею, но нам с ним было работать очень интересно — да и весело, мы постоянно придумывали что-то совместно. Конечно, найдутся миллионы человек, которые скажут, как им понравились зарубежные режиссёры, — из тех, кто работал с ними. Но я к таким не отношусь.

 

Или вспоминаю «Красавицу и Чудовище» — как Катя Гусева доказывала постановщику, что Белль не может бросить Чудовище в башне – ну, просто не может! Она же его любит, вот только что они признались друг другу в чувствах… Режиссёр кричит: «Но там землетрясение!» «Ну и что?! – упорствует Катя. – Взяла на плечо – да потащила!» «Но Белль может погибнуть! Он и так уже умирает!..» — вот это их менталитет. Для нашей психологии – нонсенс, невозможно. «А во время войны скольких бойцов вытаскивали наши медсёстры!..» — то есть, у Кати своя правда. И она права.

 

— С нашей точки зрения – несомненно права.

 

— Два года у нас шёл этот спектакль, и все два года Катя мучилась, бедная, в этот момент. Всё было хорошо – до того, как башня начинала рушиться, а Белль надо было убегать. И Катя каждый раз этот побег для себя оправдывала. Чего только она ни придумывала… Ну, а что делать?

 

— Сказано – убегать, значит, надо убегать.

 

— Ещё и под определённую музыку, естественно. Ведь всё прописано.

 

— Давайте поговорим на более близкую нам тему. Вы работали в двух проектах Театра оперетты. Это «Монте-Кристо», где вам досталась еще одна трагическая героиня, Эрмина, и «Граф Орлов», где мы любовались на вас в ансамбле.

 

— В «Монте-Кристо» я работала, к сожалению, недолго, так сложились обстоятельства. Как я уже сказала, работать я люблю, и для меня нет разделения на главные и ансамблевые роли, потому что и в ансамбле можно сделать что-то весомое и необычное.

 

Мне было интересно работать в этом театре. Во-первых, я всегда любила «Монте-Кристо» — и как зритель, и как артист. Мне кажется, это очень удачный спектакль Театра оперетты, мой самый любимый. И для меня было очень ценно оказаться внутри этого мюзикла.

 

Поэтому на «Орлова» я тоже сразу согласилась и с удовольствием там проработала. В этих мюзиклах замечательный коллектив, прекрасные и артисты, и балетные. С этими проектами столько всего связано – и за кулисами, и на сцене, мы столько друг друга веселили – но это всё, естественно, в рамках постановки, мы никогда не позволяли себе переходить грань. Есть вещи, которые мешают спектаклю, а есть те, которые, наоборот, помогают. Потому что, когда у тебя есть запал, азарт, и глаз горит, то это всегда только на благо. Время работы в Театре оперетты я всегда вспоминаю с большим теплом и благодарностью.

 

— Ну, и там была совсем другая система.

 

— Да, там как раз, наоборот, очень многое отдавалось на откуп артистам. Почему эти спектакли так отличаются в зависимости от состава (любые спектакли, конечно же, зависят от состава, но в Театре оперетты это видно особенно ярко)? Потому что там существует, несомненно, какая-то канва, выстроенная режиссёром, но всё равно люди насыщают её собой, и получаются разные спектакли. Это, конечно, фантастика.

 

Безусловно, и у поклонников, и у нас, артистов, есть свои любимые составы. На «Монте-Кристо» я была как зритель очень много раз – и, конечно, у меня были свои приоритеты, и они сохранились по сей день. То есть, я всех артистов люблю, но есть люди, которые вызывают особенные эмоции. В «Графе Орлове» так же. Когда мне не надо было находиться на сцене во время этого спектакля, когда был перерыв между моими сценами, я наблюдала за работой коллег из-за кулис или из ложи — я всегда боюсь пропустить что-то важное, поэтому всегда торчу за кулисами.

 

Это удивительные вещи. Наверное, поэтому мы театр и любим, что, вроде, всё то же самое – та же музыка, тот же текст, та же мизансцена, но в один день ты остаёшься совершенно с «холодным носом», никак не включаешься в происходящее, а работает другой состав – и ты начинаешь рыдать, не можешь дышать, у тебя перехватывает горло. Мне кажется, это абсолютно актёрская история: насколько человек потратился, настолько полным получается зрительское восприятие.

 

Об этом мы и со студентами очень много говорим. У нас сейчас дипломный курс, который будет играть спектакли в два состава – мы настаиваем, чтобы были составы, во-первых, потому, что всем ребятам надо показываться, а во-вторых, им надо привыкать к данной системе. Я вижу, что начинается какая-то ревность, недовольство… И мы объясняем, что все артисты индивидуальны, каждому есть, что сказать – и объём у роли от этого становится другой.

 

Потому и в спектаклях Театра оперетты один зритель любит этого артиста, второй – другого. И прекрасно! Каждый находит себе то, что ближе. В этом как раз и есть кайф.

 

— Настало время поговорить про Театр мюзикла. В его труппе вы состоите, почти во всех спектаклях принимаете участие. Считаете ли вы этот театр своим домом?

 

— Да, я в штате Театра мюзикла, но это абсолютно ни о чём не говорит — мы всё равно проходим кастинги. Вот сейчас у нас будет новый спектакль, и мы все проходили кастинг – без исключения. И прошли далеко не все из театра.

 

По поводу дома… Одно время я так и представляла, что театр – мой дом. А потом стала понимать, что надо эти вещи разграничивать. Если я дома – то жду какого-то комфорта, расслабления, уверений в том, какая я талантливая… И, когда этого не случается, происходит внутренний протест: подождите, но как же так?! Где поддержка?! И этим ты сам себе вредишь. Театр – это всё равно работа, это место твоего служения, твоего предназначения, здесь нужно быть собранным, выкладываться по полной. Я уже поняла, что от студентов бесполезно ждать благодарности. Так и в театре: бесполезно ожидать, что тебя похвалят, скажут: «Как ты сегодня сыграла!..» Это абсолютно бессмысленно, и потому театр — это не дом, конечно.

 

Важно, какие люди тебя окружают: приятные или неприятные, друзья или нет. Замечательно, что в Театре мюзикла в основном люди очень приятные. С ними хорошо. Нет предательства, подножек, пересудов, интриг. Мы дружим, любим вместе справлять праздники, дни рождения, любим собираться вместе, мы общаемся. Это уже говорит о многом.

 

И всё-таки в проектах работать удобнее, чем в штате театра. Ты точно знаешь, что соглашаешься на определённую роль, что в другом составе на этой роли ещё вот этот человек, а не подходишь к доске распределений, как в репертуарном театре, и вдруг не видишь себя в составе спектакля…

 

У нас другие проблемы: прошёл кастинг или нет. Я уже давно закрыла для себя эту тему и не буду рвать на себе волосы, если кастинг не пройду. Да, расстроюсь, конечно, пострадаю денёк-другой и пойму: значит, я не должна быть в этом спектакле. Значит, это не мой проект. Дело не во мне и не в моём таланте – или его отсутствии. Дело в том, что постановщики видят в своём проекте кого-то другого. Я не встраиваюсь в их «трафарет». Зачем расстраиваться? Значит, будет что-то другое.

 

— Какой спектакль Театра мюзикла вам ближе всего? Или вам во всех играть одинаково комфортно?

 

— Наверное, именно так. Мы, артисты, так устроены — если не влюбимся в то, что делаем, не сможем работать. «Времена не выбирают», «Жизнь прекрасна!», «Всё о Золушке» — замечательные постановки…

 

И репетиционный период «Принцессы цирка» вспоминается тепло. Очень интересная работа. Себастьян для меня, кстати, пример того западного режиссёра, с которым просто невероятно комфортно работать. (Себастьян Солдевилья — один из основателей канадского цирка «7 пальцев», режиссёр-постановщик мюзикла «Принцесса цирка». Прим. автора.) Я очень рассчитываю, что сотрудничество с ним будет продолжаться в новом проекте, потому что это очень талантливый, при этом еще и приятный в общении человек, у него безудержная фантазия, и он абсолютно «наш». Он по менталитету – совершенно русский человек.

 

— Случайно заброшенный в Канаду.

 

— Всё-таки, наверное, выделю «Всё о Золушке». Не потому, что за роль в нём я получила «Золотую маску», нет. Это такой выстраданный спектакль, он так глубоко попал в нашу кровеносную систему… Олег Глушков, постановщик этого мюзикла, сам был для нас, как фея. Раз – и своей волшебной палочкой он что-то изменил, и всё сложилось.

 

Я считаю этот спектакль явлением и уверена, что, по справедливости, он должен быть удостоен «Золотой маски» как лучший мюзикл. Потому что «Всё о Золушке» — это новое, наше, русское переосмысление жанра, взгляд на него под иным углом.

 

— Вы же работаете и в мюзиклах, которые идут «вне театров». «Кабаре», «Чайка», а сейчас — «Алые паруса»… Давайте о них и поговорим. Чем вам близок этот проект?

 

— Я никогда не была поклонницей Грина, мне кажется, его повесть – очень «сиропная», сладенькая история. Плюс странная, мудрёная пьеса нашего мюзикла. (Авторами либретто мюзикла «Алые паруса» являются Михаил Бартенев и Андрей Усачёв, композитор — Максим Дунаевский; прим. автора.) На мой взгляд, очень приличный спектакль по этому же материалу идёт в РАМТе. Конечно, это никакой не мюзикл и вообще не музыкальный спектакль – это драматическая постановка. Было бы значительно лучше, если бы они делали просто пьесу, без музыкальных вкраплений. Но, как говорится, из песни слов не выкинешь.

 

Меня, вообще, смущает этот извечный спор о каких-либо постановках: это мюзикл или нет? А, может быть, это музыкальный спектакль?

 

— Стоит учесть, что изначально понятие «мюзикл» на том же Бродвее включает в себя настолько разные спектакли, что непонятно, по каким критериям разграничивать.

 

— Единственный критерий, который может быть важен, это нравится тебе или не нравится, цепляет, впечатляет, вдохновляет или нет. И в РАМТе мне очень близка драматургическая и режиссерская логика, не говоря уж о замечательных артистах.

 

Почему я согласилась участвовать в наших «Алых парусах»? Из-за спортивного интереса: как я смогу оправдать свою героиню? (Оксана Костецкая играет в мюзикле роль хозяйки публичного дома под названием «Маяк»; прим. автора.) Кто она вообще такая? В итоге я пришла к тому, что эта женщина – вот такая, разная, в чём-то тоже Ассоль, которая кого-то ждала в своё время. Она – как и мы все. Никто же не рождается подлецом, желающим зла, – все дети вообще ангелы. Но что-то случается, и это меняет человека, портит, заставляет поступать определённым образом. Вот и моя героиня, по всей вероятности, в своё время обо что-то обожглась и вместо того, чтобы продолжать ждать, как ждёт Ассоль, она решила: я лучше буду действовать! Зато мне будет, что есть, что носить, где жить. Она выбрала себе такой путь. Но при этом хозяйка «Маяка» осознаёт, что Ассоль – девочка необычная, чудная и странная, и, конечно, она не собирается её использовать и затаскивать в свои сети.

 

— «Будешь, как я». Конечно, этого нет.

 

— Мне кажется, это был бы очень примитивный ход, лобовой. Зачем на сцену выводить такого одноклеточного персонажа? Хочется попытаться оправдать финальный текст, обращённый к Грею: давай, иди, действуй! Потому что хозяйка замечает взаимный интерес главных героев, и Грей – парень симпатичный и приятный. Почему бы не помочь? Наша актёрская задача – оправдать, вот мы и оправдываем.

 

— И последний вопрос: расскажите о своём преподавании в ГИТИСе. У вас сейчас выпускается курс.

 

— Да, 25 человек, из них всего четверо мальчиков.

 

— Как всё это началось?

 

— Это началось благодаря Лике Рулле. Ей позвонил Дмитрий Бертман (заведующий кафедрой режиссуры и мастерства актера музыкального театра ГИТИСа; прим. автора) и предложил взять курс мюзикла. Она сначала отнекивалась, отказывалась, но он настаивал: «Мы все когда-то начинали!» С этими же словами она обратилась ко мне. Так всё и началось, потихоньку раскачивалось – и очень нам это дело понравилось.

 

С нами работает ещё один педагог – Алексей Марков. В отличие от нас с Ликой, он профессиональный режиссёр. Потом к нам присоединился Антон Музыкантский, чему мы безумно рады. Очень талантливый парень, и я уверена, что его ждёт большое будущее. Я работала с Антоном, как с режиссёром, в мюзикле «Ближе к норме». Очень жалею, что мы не выпустили спектакль, это просто боль моя. Но почему-то меня не оставляет надежда, что всё-таки это случится.

 

Антон – режиссёр до мозга костей, и я вижу, что он делает с нашими ребятами. У него есть спектакль – «Последний звонок», он переписал весь финал, весь второй акт, и получилось очень симпатично. Это один из наших дипломных спектаклей, и мы будем играть его в течение года.

 

В наших студентов мы, конечно же, влюбились – потому что в нашем деле без любви вообще никуда не деться. Единственная проблема, которая встаёт перед нами, это, конечно же, отсутствие каких-либо рычагов по трудоустройству. Мы никаким образом не можем на это повлиять. Студенты будут проходить кастинги – всё ровно так же, как и у нас самих. Но вот Наташа Инькова, Эмиль Салес и Ваня Лаврухин уже работают в «Стилягах» Алексея Франдетти в Театре Наций, а все остальные закончат обучение и будут искать, куда пойти. Мы их отпускаем на все кастинги, чтобы они везде ходили и пробовались – а что делать, это такая работа, и мы всё прекрасно понимаем.

 

Все ребята хорошие, есть просто очень талантливые. Невероятно интересно наблюдать за тем, как они развиваются, как растут на глазах – это, конечно, здорово. И в вокальном плане у них произошёл грандиозный шаг вперёд. Я их иногда слушаю и думаю, что мы так петь не умели, когда заканчивали обучение. Ну, понятно, мы заканчивали, как академисты, но именно для жанра иметь такие голоса, как у наших студентов, – просто то, что надо. Это уже уровень – такой крепкий мюзикловый уровень, плотные, хорошие, выносливые голоса, которые выдержат любую тесситуру.

 

Ирина Мишина специально для Musecube
Фотографии, кроме отмеченных особо, предоставлены АНО «Музыкальное сердце театра»


Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Этот сайт использует Akismet для борьбы со спамом. Узнайте, как обрабатываются ваши данные комментариев.