Антон Падерин – артист большого и явного дарования. К любой своей роли он подходит максимально серьезно, полностью погружаясь в процесс. Прошедший год вывел его на новый профессиональный уровень – ярких работ и интересных спектаклей у него стало куда больше. По такому случаю Марина Константинова встретилась с артистом, чтобы поговорить об актуальных новостях и затронуть важные вневременные темы. Это интервью получилось о добре и зле, идейности и пропаганде, ответственности и любви.

– Антон, не секрет, что минувший год оказался для тебя очень насыщенным. Четыре (!) премьеры: две в КТМ, одна в Городском театре, одна – на легендарной сцене театра им. Ленсовета. Из них две работы – это главные роли. Плюс еще две номинации за роль Рогожина в «Идиоте»: на «Золотой софит» и на «Золотую маску». Как ты сам себя ощущаешь после всего этого, каковы твои личные итоги года?

– Мое завершение года оказалось следующим: 30 декабря я еду на детский спектакль в театр Комедии на своих «Жигулях» 91 года. Пять минут отъехал от дома – и вылетаю в кювет. Мне кажется, это закономерный итог года, который о многом может сказать. Наверное, слишком разогнался по жизни. То есть эта история не в том, что я там какую-то неправильную скорость в автомобиле выбрал. Просто после «Идиота» началась какая-то бешеная гонка жизни, к которой я готов не был. Но совершенно честно могу сказать, что все решения, которые принимал относительно новых работ и ролей, я принимал сам. На «Сирены Титана» согласился, в «Крум» напросился. В «Лодочника» я влился, хотя не читал даже пьесу и предыдущий вариант этого спектакля ни разу не видел. Просто много раз слышал о нем и точно знал, что он классный. Театр им. Ленсовета – вообще отдельная история, как все там сложилось и получилось… Но это счастье.

– Но ведь интересно, скажем, о «Круме» и твоей роли поговорить. Я абсолютно уверена, что какие-то зрители пришли на этот спектакль ради того, чтобы увидеть и оценить именно тебя. Он длится, кажется, больше трех часов, а твой персонаж там исключительно сидит, молчит, что-то читает в телефоне, пиво пьет. Реплик у героя практически нет, хотя ты и находишься на сцене чуть ли не на протяжении всего спектакля. Но ведь кто-то может возмутиться, задаться вопросом: «И это – все?! И это – роль?!». А ведь тебя же что-то привлекло в таком персонаже и в таком его воплощении.

– Ну, мой герой там еще и страдает все-таки (улыбается). Да, повторюсь, я напрашивался в эту работу.

– Но ты был готов, что у Петра Юрьевича все же не нашлось бы для тебя роли?

– Там какой-то такой сложный возник момент: я параллельно как раз в эти дни должен был репетировать другой спектакль. Мы договаривались так, чтобы я полдня находился в одном театре, полдня – в другом. Потом один из спектаклей у меня отменился, я отказался от этой работы, полностью освободился для КТМ. Когда все мы встретились на читке, Петр Юрьевич сказал, что меня он видит именно в роли Шкиты. В пьесе Ханоха Левина этот герой практически не прописан, просто появляется в некоторых сценах, поэтому во многом мое существование в рамках спектакля – придумки Петра Юрьевича. Мы в целом там много сочиняли, добавляли… Я, знаешь, что хочу сказать: дело даже и не в ролях. Я за этот год понял, что для меня важнее в работе именно общее, а не частное.

– Так это и раньше у тебя было, ты мне в прошлом интервью рассказывал. А вообще есть такая теория из области доморощенной психологии, что подобный взгляд в принципе свойственен мужчинам, они так видят мир как раз. Это женщины на деталях внимание заостряют.

– Так вот, в «Круме» мне было интересно именно сочинять. И на данный момент это мой любимый спектакль Петра Юрьевича, потому что для меня он эстетически самый совершенный и красивый.

– Но неужели внутри не сидел такой звоночек-занозик «Как, как после такой мощной роли Рогожина сидеть в углу и молчать?»

– Ну что ты, не было такого, конечно. От Петра Юрьевича исходила любовь. В какой-то момент наш Даня Иванов, исполнявший роль Тахтиха, предложил играть мне с ним его роль в дубле, точнее даже, меняться ролями время от времени. Я все равно ходил на все репетиции, присутствовал. Но Петр Юрьевич был непреклонен, мол, Шкита – это только Антон. Было очень приятно, и я полностью в этом вопросе доверился режиссеру. Но самое смешное, что все же для Шкиты вынужденно появился дублер – Гена Алимпиев, потому что на предпремьерном прогоне на зрителя я не смог присутствовать. На данный момент Шкита – чуть ли не моя самая любимая роль, если честно. Правда, я с осени ее не играл.

– Как и большинство спектаклей Петра Юрьевича, «Крум» мне очень понравился и одновременно сделал ужасно больно.

– Это хорошо как раз.

– Практически во всех рецензиях на эту работу звучала мысль, что Шерешевский взял конкретный текст израильского драматурга и совершил словно бы такое перемещение во времени и пространстве, подверг аккуратной адаптации, добавив такого истинно российского духа с чеховскими мотивами. Для тебя сюжет и смысл «Крума» – отечественный, вневременной или же просто сценическое воплощение конкретной пьесы конкретного автора? Или ты, опять же, не задумывался над всем этим?

– Мне кажется, если спектакль цепляет людей, не столь важно, временной он там или вневременной. Если считают, что «Крум» стал немного чеховским, то это очень хорошо. Чехов вон как давно умер, а его все ставят и ставят – актуальнее автора не найти! Мы в работе хотели все же немного уйти от такой вот ярко выраженной привязки именно к Израилю. Сейчас, когда всем известны случившиеся там события, это давало бы такой фон… Как будто некое предсказание, предчувствие, опять же, как это было и с «Идиотом». Но мы ничего такого туда не вкладывали, стараясь не называть место действия.

– Но все же в первой же сцене указано, что Крум, главный герой, приезжает в «Пулково».

– Ну, вот мы и обозначаем правила игры! То есть мы в «Пулково», как и в «Идиоте». А где же еще? (улыбается).

– Очень наивный и глупый вопрос сейчас. Есть ли у тебя какие-то особые ритуалы перед спектаклем? В духе там «прочитать молитву», «позвонить маме», «почесать за ухом». И ты вот их исполняешь и веришь, что все пройдет хорошо.

– Это как раз очень неглупый вопрос. Мне кажется, что у меня перед каждым спектаклем есть свой отдельный особый ритуал. Стопроцентно вот перед «Сиренами Титана» мне нравится мыть пол. У нас в КТМ новое покрытие, и оно такое матовое. Теперь все разводы соли и следы ног видны, заметны. Иногда у меня получается протереть весь пол, либо же я чищу самостоятельно свою зону, в которой существую. Просто-таки по заветам Маленького Принца, где «приведи в порядок свою планету». Что я делаю перед «Киллером Джо»? Я пою Буланову, поскольку пою ее и в спектакле, таким образом настраиваюсь. Кстати, я тут впервые целиком прослушал песню «Не плачь», которая как раз у нас и звучит в сцене свидания, и там, оказывается, в конце текст произносится еще и от мужского имени! То есть как это мой герой делает, такую вот переделку. Это было неожиданно, я прямо обалдел. Перед «Идиотом» странная штука – я очень много курю, наверное, волнение от ответственной роли. Еще перед «Идиотом» играю сам с собой в такую как бы игру «Случайный плейлист»: включаю разного рода музыкальные сервисы и загадываю, прозвучит ли то, что настроит меня на спектакль. О, кстати! Когда мы репетировали в Ленсовета «Воскресение», раз семь минимум случалось такое, что при подходе к театру у меня в наушниках вдруг начинали звучать песни Боярского! Причем каждый раз разные, включая те, каких я и не слышал вообще до этого, что-то там такое про встречу в пути, например… То есть у Михаила Сергеевича вообще-то огромный репертуар, оказывается. Это повторяющееся совпадение было очень смешным, конечно. А самый мой главный общий ритуал – я практически ничего не ем перед спектаклями. Физически просто как-то не могу.

– На самом деле, в разговоре с тобой очень хочется затронуть одну большую, непростую и крайне актуальную тему. Минувший год ее, собственно, опять вывел в активно обсуждаемые, благодаря нашумевшему «Слову пацана». Проблема отрицательного обаяния того или иного героя, вопрос (не)допустимости насилия в повествовании и реальные/мнимые попытки это насилие романтизировать и оправдать – вопросы, максимально применимые ко многим твоим персонажам. Они формально плохие люди, негодяи, преступники даже иногда, но их почему-то любишь, жалеешь, сопереживаешь им. Скажем, некоторые люди не верят, что Рогожин в твоем исполнении способен вообще кого- то убить, выдвигают альтернативные версии. Что ты в целом думаешь обо всем этом: какими видишь непосредственно сам своих героев, каковы твои мысли об отрицательном обаянии, романтизации криминала, преступности, насилия? Допустимо ли обаятельному харизматичному артисту играть отъявленного негодяя?

– Это, правда, очень сложный вопрос. Тут надо все же разводить то же самое «Слово пацана» или там фильм «Брат», где я являюсь зрителем, и мои конкретные роли как артиста. По поводу своих персонажей я даже никогда не задумывался. То есть, например, мне и в голову не приходило, что Рогожин – плохой.

– В смысле?! Он же человека убил! Это разве не делает его плохим?

– Я не задумывался… Господи, как мне стыдно… (смеется). Я же все-таки адвокат своей роли, меня так учили. Но в целом я не считаю, что сериал, фильм или компьютерная игра может человека вот прямо толкнуть на серьезное правонарушение. Тогда давайте уже, не знаю, роман «Преступление и наказание» запретим – там мы должны переживать за убийцу и сочувствовать его страданиям.

– Да, но тут вот многие разводят понятия, не ставят знак равенства между условным «Братом» и «Преступлением и наказанием». Даже если подросток с неокрепшим умом прочитал Достоевского и захотел подражать Раскольникову, на уроке литературы ему все объяснят, разложат по полочкам и он напишет сочинение, как положено. А при просмотре «Брата» вовсе не факт, что с ним проведут беседу на тему «что такое хорошо и что такое плохо». И он может неверно все воспринять, восхититься идеей верховенства насилия.

– И типа он потом пойдет делать самострел. Ну, так мы в детстве и без всякого «Брата» их делали в деревне с пацанами. И что такого?

– Но кто-то же вас в это вовлек, или вы сами додумались?

– Парни старшие показали.

– Вот! И у тебя не возникло мысли, что это нечто неправильное, что тебя учат плохому?

– Нет, конечно.

– Так это как раз и плохо…

– Да нет же! Я вот вчера наконец-то посмотрел в Ленсовета «Бесов» режиссера Слюсарчука, на данный момент это самое свежее мое впечатление. Этот спектакль, конечно, такая тяжелая работа, потому что Достоевский, как мы понимаем. И там просто потрясающие актерские работы! И вот монолог Никиты Волкова в роли Ставрогина (а эта роль, как мне кажется, в принципе вообще самая сложная!) оказался чем-то таким невероятным.

– Ты понял теперь, почему я после премьерного просмотра этого спектакля вышла и неподдельно так расплакалась?

– Да, теперь понял. А я вот вышел и увидел у входа в театр восторженного вида девушек, которые дожидались после спектакля артистов. И вот в этом во многом ответ на твой вопрос. Как, как можно влюбиться в Верховенского в исполнении Вани Батарева и уж тем более очароваться Ставрогиным – Никитой Волковым после всего того, что эти герои вытворяют на сцене? Несут ли артисты какую-либо ответственность за подобное влияние? Поэтому, как мне кажется, нужно все-таки уметь разделять.

– Конечно. Но ведь кто-то же должен этому разделению научить. Вот ты как-то сам отделил изготовление самострела в детстве от фильма «Брат» и не пошел по неверной дороге. А кто-то свяжет воедино и пиши пропало.

– Я не знаю, кто должен этому научить и нести какую-либо ответственность. Я скажу грубо, но подходяще к нашему сегодняшнему времени – каждый должен нести ответственность сам за себя. Понятно, что все совершают ошибки, да и сам я творю глупости, несмотря на столь мудрые изречения, но отвечаю-то за них самостоятельно. Но подобные линии надо уметь разделять. Сейчас вот, кстати, мне вспомнилось что-то, как мы в детском саду играли в мушкетеров. Было весело и забавно. А потом, уже во взрослом осознанном возрасте, я играл Портоса в спектакле у Наталии Лапиной и перечитал всю эту историю. И был изрядно шокирован, что они там все какие-то… как бы сказать помягче… такие раздолбаи. Один – алкоголик, другой – бабник, третий – долбанный меланхолик, который когда-то кого-то вздернул на веревке, и четвертый – гасконец, который вмещает в себя черты всех остальных. И ты впервые задумываешься: «А как так? Это что вообще такое?». Про Портоса, кстати. У Дюма он никакой не толстяк, а наоборот – самый рослый и здоровый. Это вот я все рассказываю к тому, что ну они слишком уж романтизированы.

– Полностью согласна. А вот еще, например, фильм «Неуловимые мстители». Наверняка ты помнишь тот момент, когда ты его впервые посмотрел. Ну в них же невозможно не влюбиться, не так ли?

– Я тебе больше скажу: артист, который играл Яшку-цыгана, приходил как-то к нам домой. Он жил с нами в одном доме.

– Да ладно?!

– Да, в начале 90-х то ли он у нас покупал валюту, то ли мои родители у него. То есть я прямо помню, как он зашел к нам, седой такой.

– Фантастика! Кстати, а кто твой любимый мститель был?

– Не помню имя, но который очки все время поправлял.

– Валерка. Это, говоря современным языком, краш моего детства. Ужасно он мне нравился.

– Ну вот он, да. Ну и Яшка-цыган, куда ж без него.

– Так вот, повторюсь, в них нельзя не влюбиться. И поскольку это советский фильм, с соответствующей идеологией, хорошие или плохие герои там очень четко обозначены. Но вот есть такой факт. Писатель Джанни Родари, известный и любимый в СССР, был в жюри кинофестиваля и наотрез отказался вручать приз «Неуловимым мстителям». Он так это объяснил: «Я не могу одобрять, когда дети убивают».

– Ничего себе! Ну, давай тогда еще вспомним фильмы «Кортик» и «Бронзовая птица». И что там в итоге стало с исполнителем главной роли, а?

– Да, в 90-е в ОПГ вошел, а его потом вместе с матерью бандиты убили. Это отдельный разговор, конечно.

– Поэтому я еще раз повторю свою мысль, что каждый несет ответственность за свои поступки, дела, мысли сам.

– И нельзя не спросить, есть для тебя роли-табу, образы, которые ты ни за что не готов воспроизводить? Или же опять можно тем или иным образом персонажа оправдать, это конкретная уже задача с конкретным режиссером?

– Я однозначно могу сказать, что не готов играть в чем-то таком агитационном, принимать участие в той или иной пропаганде. Даже если это будет условный Александр Сергеевич Пушкин, но с перевернутыми наизнанку смыслами. Но если посмотреть на вопрос шире и поговорить в принципе о ролях мирового репертуара, то могу ответственно заявить, что ни при каких обстоятельствах не хочу играть Гамлета. Помню, на вступительных экзаменах в моей десятке чуть ли не каждый второй заявлял приемной комиссии, что Гамлет – его роль мечты. Поэтому когда до меня дошла очередь, я сказал, что хотел бы быть то ли первым, то ли вторым могильщиком – и тут понеслась дискуссия! Было ли это показушным жестом с моей стороны? Безусловно. Но все же ведь какой-то из этих могильщиков, по сути, оказывается умнее самого принца датского. На самом деле, если серьезно, я не хотел бы играть Гамлета, потому что ну какая-то это уж слишком пафосная роль. Я даже сам до конца не могу точно определить и сформулировать это ощущение. Я вот лучше в сторонке посижу и помолчу, вот правда. Опять же, пусть публика гадает: а чего это он там сидит, почему молчит… Или вот еще, поскольку «Бесы» все не выходят у меня из головы, спрашиваю сам себя, хотел бы я сыграть Ставрогина? И понимаю, что нет. На самом деле, мне вообще не очень нравятся главные роли. И это чистая правда, тут нет какого-то кокетства. Вот еще про свою роль в «Лодочнике» (главную, да) тоже хочу сказать немного. Возможно, поступки прочих моих персонажей и могут провоцировать на что-то нехорошее, но этот герой обманул саму Смерть, изменил все, просто ход судьбы нарушил. И победил.

– Но вот если продолжить рассуждать об отрицательных героях, которые в твоем исполнении, благодаря твоему обаянию, рискуют стать притягательными. Вот, допустим, тебе предлагают сыграть Гумберта из «Лолиты» – сыграл бы?

– Конечно, я бы согласился. Но вообще в эту тему можно привести достаточное количество примеров. Есть один потрясающий актер, который очень любит Россию и даже снимался у Веры Глаголевой…

– Рейф Файнс!

– Молодец! И вот он сыграл же в свое время одну из самых непростых и выдающихся ролей мирового кинематографа…

– В «Списке Шиндлера»!

– Бинго! И вот хочется, честно говоря, посмотреть ему в глаза и спросить, КАК он это играл и что чувствовал в этот момент? На его фоне Дарт Вейдер – не зло, а так, комикс. Или другой пример: Кирилл Серебренников сейчас снимает фильм про нацистского врача доктора Менгеле. И там играет один из лучших актеров наших дней – Аугуст Диль. А до этого он снимался у Терренса Малика в роли человека, который, на минуточку, отказался присягать Гитлеру! И вот как, как?! Я не могу себе просто вообразить.

– Поскольку уже говорили выше о твоих методах входа в ту или иную роль, хочется узнать, как ты из своих образов выходишь, перезагружаешься, как переключаешься на обычную жизнь? И что вообще тебе помогает держаться?

– Да нет у меня каких-то особых ритуалов по выходу из роли. А держаться помогает, пожалуй, только семья: жена и дочка. Ну, а что еще? Ой, а тут же недавно у нас появилась собака! Это абсолютно лучшее приобретение года. И зовут ее, представляешь, Собака, «койра» по-фински. Помесь спаниеля и лабрадора, шоколадного окраса, небольшая такая, хорошенькая.

– И самый последний вопрос. А добро точно победит?
– Нет. Победит любовь.

С Антоном Падериным беседовала Марина Константинова специально для Musecube
Фотографии Елены Карповой