«Метаморфозы», чья официальная премьера состоялась 1 марта в Гоголь-центре – это, бесспорно, одна из самых ожидаемых и самых смелых театральных премьер текущего месяца. Амбициозный проект Давида Бобе, Кирилла Серебренникова и Седьмой студии уже давно нашел отклик в отечественных СМИ, а первая премьера, в сущности, состоялась еще осенью на «Платформе».

К античным авторам (будь то римляне или греки) и их произведениям в России относятся неоднозначно. С одной стороны, они, конечно, признаны вечноактуальной золотой классикой, с другой – все той же классикой, но уже никому не нужной и окаменевшей за счет вековой пыли. Про Овидия и «Метаморфозы» что-нибудь да слышали все (да, верно, в школе – на уроках, посвященных мифологии, или, может, от экскурсовода в музее им. Пушкина – не суть), может, даже в порыве вдохновения (и под впечатлением от «Списка Бродского») пытались читать. Чтения там – на целый роман Достоевского, а написаны «Метаморфозы» классическим гекзаметром. Сквозь текст и форму, как ни старайся, не продерешься.

Во Франции с Овидием дела обстоят совершенно иначе: перевод выполнен современным языком без оглядки на классические размеры, и «Метаморфозы» взахлеб читает каждый школьник, тем более, что сюжеты, составляющие ткань повествования, будоражат кровь и душу наравне с современными триллерами. Сам спектакль основан как раз на этом подходе к Овидию как к нашему современнику, и, соответственно, его произведению – как к чему-то исключительно злободневному.

Театр вообще (в отличие от многих других видов искусства) обязан быть злободневным. Если темы и вопросы, которые ставит перед собой режиссер, не обсуждаются в фойе, гардеробе или буфете, не звучат рефреном в голове зрителя, спектакль обречен на провал, вне зависимости от того, насколько гениальным был первоисточник. Нельзя пользоваться и формой ради одной только формы – зритель впечатлится красивой картиной, но и она в скором времени вылетит из его головы. А вот правильные и своевременно заданные режиссером вопросы будут занимать мысли еще долгие месяцы и даже годы.

В этом смысле Давид Бобе попал в самую точку. Темы, поднятые Овидием, актуальны до сих пор, а форма не только впечатляет, но и полностью соотносится с содержанием. Чего только стоит сценография — настоящая «свалка истории»: три раскореженных автомобильных скелета, монстрообразный вентилятор родом со старых заводов, разнообразный мусор, покрывающий полсцены, а вместо задника – решетка, обтянутая экраном, на которую, как акробаты, взбираются актеры.

«Метаморфозы» очаровывают своей городской сказочностью и ударяют по нервам античным ужасом. Особая магия этого спектакля заключается еще и в том, что за содержаниям и образами стоят мощные прототипы и архетипы, классические и современные гипограммы, притягательные не только узнаваемостью своего происхождения, но и скрытыми в них психоэстетическими пружинами, срабатывающими вне зависимости от того, знакомы мы с первоисточником или нет.

В сцене рождения мира из первобытного, иррационального хаоса режиссер высказывает готовность погрузиться в самую бездну ада простейших – тварей, ползающих в кромешной тьме. Чем ближе конец, тем страшнее становятся истории, и тем меньше в своей жестокости похожи на людей герои. Финальная сцена потопа (потоп – тоже метаморфоза: и стала земля океаном) будто возвращает нас обратно в иррациональный хаос, образуя некоторую закольцованную систему.

Вообще же композиционно «Метаморфозы» — это сотни историй, тесно и сумбурно переплетенных в монологе наказанного богами полутвари-получеловека, тщетно взывающего к небесам. Истории обрываются и начинают рассказываться вновь, в ход пускаются самые разные средства – и contemporary dance родом из Конго, и визуальные ряды на огромном экране, и рвутся цветы, прямо на сцене сжигается мусор, мужчины и женщины срывают с себя одежду, как срывают оковы. И «современность» вторгается в повествование очень органично: царь Мидас купается в нефти, Орфей мучается тем, что мертвой Эвридике по-прежнему можно отправить сообщение в фэйсбуке, Тиресий скрывает свой невидящий взгляд за брендовыми солнцезащитными очками, рок-звезда Аполлон выходит на сцену с бас-гитарой.

Метаморфозам подвержена и вся мировая культура – меняется лишь форма, но содержание, в сущности, остается тем же. И содержание людей – в философском смысле – остается таким же: мы испытываем все те же страхи и желания, задаемся одними и теми же вопросами. Человек одинаково сильно страдает от одиночества и сейчас, и тысячу лет назад, с той же силой любит и ненавидит, столь же жесток и проникнут состраданием.

Понятно, что римские Боги Юпитер, Юнона, Меркурий и Марс во многом являются не более чем зеркальным отражением своих греческих «предшественников» — Зевса, Геры, Гермеса, Аида. Но разве и Зевс, и Юпитер, и ветхозаветский Господь не едины в своей жестокости и в своем милосердии, в своем божественном праве вершить судьбы людей – и в своем беспощадном молчании на все молитвы и тщетные воззвания?

Молчание и безразличие – худшее наказание. Лучше быть тварью, но, по крайней мере, в тварном мире, не покинутом богами. Что еще остается делать не человеку, не твари, но чему-то среднему, промежуточной ступени лестницы Ламарка, когда молчат даже боги?
Юпитер предлагает человеку загадку в обмен на милосердие. Есть три чаши, в одной чаше – зло, в другой – добро. А что в третьей чаше?

Попытки разгадки обрушиваются сотней риторических вопросов – в сущности, каждая история – это и риторический вопрос, и попытка ответа на него, и попытка разгадки.
Что в третьей чаше? Милосердие? Жареный баран? Смерть? Или еще большее, еще более страшное зло?

Как уберечь от этого зла и от смерти тех, кого ты любишь?
«От скольких пьяных автомобилей, от скольких болезней, от сумасшедшего с кислотой на улице я уберег тебя, Эвридика?»

Что в третьей чаше? Неужели смерть, долгожданное освобождение от прежних мучений? Смерть тоже может быть милосердна.
Сизиф перехитрил смерть, и люди перестали умирать. «А что же будет, когда нас, людей, станет столько, сколько звезд на небе?»

Как уважать правителей, не переплывших Стикса?
Где граница между любовью и страстью, страстью и насилием, человеком и тварью, богом и человеком?
Как предотвратить деградацию общества, моральное упадничество человека, иррационально жестокий суд толпы?

Зияют пустоты, слышны синкопы и паузы эволюционного ряда.
На подвижной лестнице Ламарка человек займет последнюю ступень.

Anastasia Sin, специально для MUSECUBE